Антон Зольберг

Вонь электричества.


Три
Три было вещи: мы собирали частями крупицу земли, а те подбрасывали ее вверх, шкварча лопатами по гнутым бортам. А Он распределял ее по, зияющему ржавчиной, кузову – так, как было удобней… Потом мы курили, греясь у теплопушки, харкая сквозь зубы и, соскребая арматуриной глину с ботинок. Но одно мы знали твердо – долго мы так не протянем. Через некоторое время все мы и Митяй почувствовали соорганизававшуюся тревогу. Вот незадача – говорили мы, но ощущали внутри себя родство с природой. Это пришла Весна. А еще мы любили спорить:

- Это привилегия.
- Правда?
- Например?
- Ну, там, правда и всякое такое…
- Присоединяйся.
- Четыре штуки?
- Баксов.
- Хочу десять.
- Я, смотрю, ваша правда совсем разгулялась, и не похожа на правду, совсем теперь.

Домой
Облака большими каплями душили ночь. Серый и черный, потому что асфальт вдруг внезапно приблизился и, перебив дыхание, ударил в бок. Грязные пальцы теперь ловили их, чтобы смешать с кровью и затечь под рукав.

Суки
«…холодных прозрачных, солнечных дней». А они ежеминутно вдыхают этот холодно-прозрачный воздух. И солнце поблескивает на новой курточке. И все, что кроме курточки – все это идеально. И пальцы с накрашенными ногтями держат тоненькие сигаретки, когда они выбегают на крыльцо между лекциями. И каждая минута выдает новые ощущения и новый всплеск эмоций. А они делятся новостями: пугающими, жуткими, и тут же заставляющими смеяться до слез. И все это - под видом наисерьезнейшего и наиумнейшего разговора, да куда там, когда: «ой девчонки, мне SMSка пришла» - (достает сотовый за 500$). Тут свой мирок, тут они лучше всех – ПОНТОВЫЕ СУКИ.

Двойник
Наверное, было после обеда, но точно летний, жаркий день. Солнце врывалось со всех сторон в раскаленную, отдающую гарью, лихачившую по набережной, не без помощи матного дядьки-шофера маршрутку, заставляя прилипать майку из-за льющегося ручьями по телу пота. Никита пытался одновременно удержаться на сиденье и отхлебывать из бутылки. Он смотрел на заманчиво-блестящую, от яркого солнца воду и полоску желтого песка на той стороне реки. Было похмелье, туго освежающееся пивом. В голове не было ни одной ровной мысли. Солнце ударяло «огромным молотом боя» в затылок. Казалось, они давно уже должны были проехать набережную, а Никита все смотрел и смотрел на желтую полоску – там. На том берегу…

…Песок попал в глаза и скрипел на зубах. Никита лежал навзничь с неестественно вывернутыми конечностями. Бутылка пива выпала из руки и лежала рядом, расточив половину своей драгоценности. Минут пять он моргал ресницами и ни о чем не думал. Гудела голова, в ушах стоял звон, а вокруг была ватная тишина. Но потом оказалось, что орут чайки, где-то рядом плещется вода и с той стороны доносится далекий гул города.

- Вот, так во. - Немного погодя, но громче.
- Твою мать. - Палило солнце. Допил пиво, отплевываясь от песка.
- Змеиное молоко. - Швырнул в кусты бутылку.
- По бим-бом-бам брамселям! - Спотыкаясь, зашел в воду, в одежде; «не ори» - сказавши чайке, поплыл туда, где был гул города.

Никита сидел с ногами на кресле и грыз карандаш, дома, уже, когда стемнело, и…

…Таким, каким, никаким – разборчиво в иллюзию приказом – не зависеть; сидеть и тупо смотреть, шелестя травой. Отражать в омуте глаз. Омут бытия. Растерялся. Дыши глубже; мурашки. Двигатель тела в груди – провалился. Уже и все. Зачем? Я плачу. Ты слышишь, я плачу? Хоть и нет слез. Это плачет Он. Он отказался. В тесноте тела. До кучи двигатель провалился. «Главное, чтобы не пошел в разнос» - Говорит Он. Чушь...

И тогда Никита написал: «И плачет, плачет - разбиться хочет Он надвое…». «Двойник»- озаглавил он. Пришел Мятый.

Мятый
Одно слово: «Мятый». Курил Мятый много. Еще Мятый играл на гитаре, иногда выпучивая большие карие глаза, наверное, для большей выразительности своей правоты. Никита с Мятым знаком не очень давно, но с Мятым они кореша – ибо музыка. Тут, наверное, и все, но если потревожить давно забытую, вязкую от пива, того времени, память, то ни хрена тут не все. Тут много потерянных во времени поисковых ночей; ночей с пивом; а поисковых оттого, что искали истину. Не нашли. Искали еще всякую хрень. Но ведь когда-то, иногда и спать надо. Надо для того, чтобы проснуться с тугой головой и тупой болью в сердце. Проснуться и прислушиваться к новому Июню за окном, прохладному утреннему ветерку, шелесту листьев, отгоняя самокритичные, отдающие черной гнилью, мысли.

- Здорово.
- Здорово, штоль?
- Опа, я смотрю, ты пожрать принес?
- Баля, я не пойму, у меня куда деньги все делись… Сто пятьдесят рублей осталось... Воду ставь.
- У меня кастрюли, штоль, чистые есть, че-то я не пойму никак?
- Баля, Горль. - Поставили воду.
- А сегодня ведь одиннадцатое число?
- Двенадцатое. – Без выпучивания глаз не обошлось.
- Ты куда пропал-то?
- Че пропал, никуда я не пропал…
- Я тебе звонил, звонил вчера… Ты, в тот раз-то, к Неточке ушел?
- О, вода закипела.

Вечер
- Горль, не могу я воще по вечерам дома сидеть.… Ну сразу дерьмово на душе. Я, хоть к Бэндеру загляну, в гараж там, к Шершавому…
- Так ведь нет ничего в гараже, в гараже нет ничего! На улице стемнело – ты оделся, надушился сказал: «Мам, я эта…», вышел на улицу; «Барон» - рявкнул на своего пса так, чтобы было; скрипнул калиткой, закурил. И в тебе заиграла музыка – непонятная, неизведанная музыка. Не Бетховен и не Хендрикс – божественная музыка надежды, смешанная с запахом вечера. Хотя ты твердо уверен и, знаешь наверно, что будет Бэндер, придут на полчаса девки: покурят, похаркают сквозь зубы, ляпнут какую-нибудь муйню и уйдут в ночь, их никто не будет провожать, а будет тускло гореть лампочка, Бэндер будет грызть зубочистку, хихикать над своими беспонтовыми прикольчиками… Ну и довольно, хватит и того.

Сестра
А снилось ему августовское поле, заходящее солнце и, почему-то снилась сестра, сестра, которая не прожила и полных пятнадцати лет и, снился больше не он сам, а его слова, которые произносил, не шевеля губами, «произносил», сестре:

- Размозжи мне голову кирпичом и выбрось за борт, а осколки собери в свой нагрудный кармашек – да, да тот самый, на котором цветные кружочки. Помнишь, ты все не хотела покупать его – это платье, в магазине напротив, где директор злой и усатый дядя. Но мама говорила, что очень даже ничего. Как тебе идет; да много еще чего говорила. Так вот собери осколки в нагрудный кармашек, а когда я снова проснусь, сорви мне цветок на том поле, где ты стоишь. Да – это обязательно будет вечер и будет огненный закат и твое лицо будет кроваво-красным, как осколки… Только не вздумай мешать их с золой – у меня на нее аллергия.

Тип

Вошел Тип – уселся в кресло, подперев голову рукой, и уставился на Никиту.

- Горль, я к тебе пришел, а то мне скучно.
Никита рассмеялся.
- Так ты соскучился чтоль, я никак не пойму?
- Да.
- Так может тебе по портрету настучать за эту муйню?
- Горль, а ты че здесь валяешься как сука?
- М-м-м… я, эта, как, ну как сука обычно последняя здесь после ужина отдыхаю.
- Ну, ты и сука.
- Ты, кстати, муйня с глазами, забрал «Yes» у Мамбы?
(На самом деле это был блеф, ни Мамба ни Тип не слушали «Yes»). Далее. Бессмысленный диалог, оканчивающийся бессмысленным эпилогом и:

- Слушай, мы ведь классные хлопчики, зачем нам все это дерьмо?
- Не загоняйся.
- Беспонтово.
- Да, я тебя, стервеца, насквозь вижу.
- Вижу.… А я пытаюсь думать – тяжело.
- За бесцельно прожитые дни?
- За бессмысленный бред.
- Сотри стернь, влейся в новое… Забудь, короче забудь и не грузись.

Никита уже не лежал, он уже сидел на краю кровати, обхватив голову руками.
- Тошно.
Закурил, закашлялся.
- Ладно, пойдем – подышим.

- А че ты делал-то?
- Парол…
- ???
Никита вспомнил низкий подволок, однообразные цвета, покрывавшие переборки и палубу, теснота давящая на сознание; почему-то вспомнил усатого Иваныча – говорящего пустое, хватающего ежеминутно свои муди.… Вспомнил обыденность, нехватку солнечного света – «эти зашитые борта»; вспомнил вонь электричества. Не чокаясь, залпом осушил стопку.
- Пил.
Он еще до хрена чего вспомнил и до хрена раз еще осушил стопку. Назойливые мысли степенно переставали одолевать его голову, но все еще кто-то как будто трогал сердце – черным холодным и бесформенным. И самым непонятным было то, что не хотелось бить посуду, плевать и бросать бычки под стол, хватать официантку за юбку и, даже не хотелось дать этому орлу в дыню, а также обломать вонючкам рога, дать этому дерьму копоти и отполировать сволочам мослы. Потом слишком уж все замелькало и стало происходить совсем уж что-то несуразное, что-то сломалось как будто. Пахло порохом - выстрел имел место быть. В следствии дышим пылью – ибо тело в непосредственной близости с землей, во всех ее пониманиях. Рвутся пуговицы, бросая наружу крик безмолвия – лишь перекошен рот, оскалены зубы и кровь идет носом.

Но все это уже было во сне, в бреду, в воспоминаниях. Само его лихорадившее тело было поднято с пола, взято «за руки, за ноги» и отправлено домой.

Воспоминания
Он смотрел на просыпающееся море и жадно курил. Дабы ощутить ясность ума и направленность мыслей. Было начало осени, встававшее из моря рыжее солнце, соленый ветер и волны, и где-то там, по направлению кильватерной струи был украинский берег.

- Как же можете вы меня судить, коли в самих себе, движения мысли не осознаете? Лишь по интуиции в жизнь действие выводите…
- Как, эту… ты – подув в усы. И уже увереннее.
- Че ты тут мне, тут, городишь екрлн-бабай? И уж теперь точно, думая о том, «что уж наверно – выходит уверенно».
- Ты солярки, чтоль тут уже нанюхался, ха-ха, екрлн-бабай.
Никита почему-то представил как он наливает в гнутое ведро вонючей жидкости и – вдруг, начинает жадно нюхать, пачкая лицо и волосы, схватившись руками за обод ведра.
- Ой, баля – задумавшись стал теребить волосы.
Он плюнул и пошел в каюту, заперся, сел на койку и уставился на уже, до тошноты обмусоленный взглядом английский флаг, висевший на переборке, потом на подволок, в черных разводах от выдыхаемого «кондишеном» воздуха. Потом встал, переставил (по неизведанной причине) предметы на столе, и вдруг схватил обрывок бумаги и (минут за пять) написал:

Я не видел осень,
Не видел дерьмовых дождей,
Не видел холодных, прозрачных солнечных дней.
Забыл тосковать о листьях в мусорных кучах.



Я не видел осень,
Не видел в холодном тумане людей –
С зонтами и знанием бесконечности дней.
Забыл вдыхать запах листьев в мусорных кучах.


Любовь
И они занялись чтением детальных переводов. И стали счастливы без вина, в самом, например, строгом смысле этого слова. Пытались – и всплывали как пробки, выталкивая чуть, и даже может еле на поверхность бугорок воды в безумном бесконечном пространстве ее. Или падали якорем на дно. Но уже до вечера оставалась одна минута. Безумства борьбы дня и ночи они не хотели видеть – задернули шторы, включив электрический свет – всколыхнулись – наполняя, наконец, туман своих глаз значением этой минуты, как бугорка воды – они, именно, вытолкнули.

Михалыч
С присущим ему хладнокровием расстегнул рубаху. Подставил волосатую грудь всему солнцу лета накопленных тревог. Но где же разница, зачем же выпятил ты голую грудь свою? (Для этого рубаха не помеха). Но взгляд сверкает, разрешая слезам катиться по щекам.

- Я обнажился весь. В руках моих сила, в душе крик – пронзительная мощь. Я растревожил Мир.
- Печаль только для тебя, один ты здесь…
Кофердам.
Ха, открытым: «Здрасте все». Чтобы не думалось, не мечталось, одинаково лишь этим, и будет этим сыт. Ибо новым кривым путем запустился. Задраил люки, чтобы оставить запах свежей краски, с теплом прогретых бортов. За остальное взяться – не буду.

Не должно быть ожогов, не должно быть пошлин, должны быть маленькие аккуратненькие листики, скрывающие нечто. Но между нами, козлами, это не прокатит.

Метро
Запах электричества и грязи, спешат люди и эскалаторы – это метро. Подземка.
- Ты че, мужик,
- Ну надо же! Ты сам то как?
Двери закрываются, не успел один. Двери не открываются. Красная рожа брызжет соплями здесь; расстегнутый, в каплях весенней грязи плащ, растопыренные руки и чемодан там - дрыгают ножками на платформе. Здесь половина не видит, половина видит. Но нет, уже нет, уже смотрят в окно, там, где кафель и позолоченные буквы.
Наконец взгляды через плече, уже кудахтает толстая тетка. Уже «давай мужики», сыпятся пуговицы – несколько рук тянет за шиворот. Но куда ты спешишь, грязный плащ? Ответь мне, не схватившего рукой тебя за шиворот. Что будут делать твои руки без ног или ноги без рук. Торопитесь ли вы теперь вместе или у вас разные дороги-пути?
Метро. Но поезд стоит. Но народу много – но орут.
-Ты че, мужик?
- А это, вон, не машинист в форме то, а?
- Ты че, машинист?
- Бля, опять двери сломали…
- Слышь, он погиб бы щас…
- Ну надо же, опять двери сломали!
- И сколько вам платят?
- Столько не живут… Вот и подохнем скоро все. И знаешь сколько вас тут таких…
- Кого?
- Мыслей. А то вот как сядешь, а на встречу темнота и воздух пахнущими проводами на стенах в невъебенной пыли. Темно и удивительно, хоть давит, а несешься навстречу ну, там по рельсам свистят…колеса, ха «колеса».
- Так у вас фар то нет что ли?
- Так вот мы ими и распугиваем ИХ.

Ты
Ну, например ощущение звенящей пустоты – руками не успел закрыться. Лицом в снегу.
И вообще не так уж холодно, когда теплая и соленая кровь, своя кровь. Теперь тепло.

Печаль
Стандартизация чувств, как линия электропередачи в лесу.
Ответь мне, широкий ястребиный клюв – «Отчего нет радости безумия твоих глаз?....? От того, что ты не там родился. Прикройся крылом и будь немного печальней».

Лем
Он лежал и смотрел, когда придет жук. Сломать лапки, мелкие песчинки о панцирь. Жук пришел и заполонил его громадным жужжанием нависшего над цветком неба - он скользил по холодному кафельному полу и не узнавал меня.

ССОЛ
Качались сосны – точно такие же; за стенами испещренными пионерским лагерем. Сор у тебя в глазах, потому что гулко падают шишки от солнечных бликов – из-за ветра. Падают под чужие корни. Падают чтобы тянуть за душу.

Старость
Рваными движениями он безмолвно выкрикнул боль и был таков. А есть, есть карканье ворон над засыпанным стернью бугорком земли. Когда бог придумал время, говорят ирландцы – он придумал его достаточно. Бугорков и всякого – тоже не мало. Теперь их на один больше. Вот и все – мы больны отчуждением.
Дать джазу – вот наивысшая цель, понимаешь?
А может заплачу я, зарыдаю горькими слезами, как увижу эту надпись – о потерянная загубленная моя молодость. Вспомню лишь только тебя я, при слове «жизнь». Мои руки выводили эти буквы внося в них то единственное – познавать. Теперь сквозь пелену слез смотрю я на вас, буквы, превращающие мои мысли в слова, несущие горький смысл, пронзительный вопль крик души моей:
«Все то же, все там же, но теперь я чужой.

Свисток
Со двора кто-то свистнул.
- Цветок - не отрываясь от приставки, сказал Мамба.
- Цветок - сказал Димон, не отрываясь от бутылки с пивом.
- Дурики - сказал Никита.
Свистнули еще. На этот раз никто ничего не сказал… Свистели уже минут пятнадцать. Тогда Димон сказал так: «А давайте теперь Цветок будет не Цветок, а Свисток» Свистнули еще раз. Все трое встали, подошли к окну, открыли форточку и хором заорали: «Свисток». И кто-то один: «Бля». Ну не то что бы Свисток – бля, а просто: «Свисток, бля»
- Открыто – добавил Мамба.
Вошел Свисток – немного в обиде немного злой, но улыбающийся.
- Вы че, охренели тут чтоль?
- Нет, мы просто машину прое…
- У-у-у.
После паузы, сделав лицо изумленным:
- Че в натуре, чтоль, Андрюш?
- У-у-у.
- Пиздец… вы ребята.


Вонь электричества
- Да, вонь электричества…
- Что? А ну и потом, это всего лишь секунду – как будто я прикоснулся к какой-то тайне, и меня ударило током.
- Ты не бойся.
- И все теряло свое значение – исчезала жизнь, любовь и время.
- Не надо…
- А сейчас все как в ту секунду только не может закончиться…
Никита вдруг вспомнил старые фотографии – тогда острая боль пронзила… Он как будто упал в пропасть, успев ощутить Его на одной из них. Вся физическая боль как поджидала, разом свалилась; окутала, не давая мыслить. Никита ощутил сырость, тьму, холод и что-то давящее со всех сторон – не хватало воздуха. И когда он пытался двигать руками, то упирался в доски, и через щели в досках капала вода. Он даже почувствовал, как червяки ползают по его ногам, рукам, лицу…

Волны гасят ветер
Есть у Никиты один знакомый, в простонародье зовут его Газонщик. Так вот, обычно, Газонщик говорит так – «Весь мир – это моя проблема, но когда-никогда я дойду. Потому что я вернулся. Никита вернулся. Он вернулся издалека. Оттуда где необъятная масса соленой воды, где волны гасят ветер. Вернулся не сразу, сначала на поезде приехал точь-в-точь такой же парень, он везде ходил и все смотрел. Ну, в общем как обычно все делал - как раньше. Но привычка сильная штука. Весь мир привык наблюдать Никиту в целом его виде, такого реального Никиту. И имея физическую сторону все мы ждали, ждали что к точь-в-точь похожему парню преорганизуется все то что не достает – ибо привычка. И Он вернулся. Сначала постепенно начал появляться блеск в глазах, потом мы почуяли в нем соорганизовавшуюся тревогу, ну и начал он хулиганить.
Понабилось этой соли накопилось столько морем высохшим в крупинки.


Диалог
Как ты думаешь – я просто для разнообразия, для разнообразия вполне (именно заполняю движение жизни для ее определенности) или тут что-то а-ля, например, «жук в муравейнике». Ведь опять же если повторяться «заполняю», опять же – если. Ну, знаешь - это когда заканчивается однообразие по закону равновесия. То есть уже думаешь - все уже, не закончится оно никогда. А оно вот так вот по закону равновесия закончилось. И как то полегче стало, сочнее как то все, и все эти елки и заборы веселее стали смотреть.

- Красненькие, черненькие. Вы когда-нибудь участвовали.
- Нет.
- А мысли назойливы.
- Ну, кстати, здесь я не согласен.
- Ну ты не про то, они назойливы как мухи, такие назойливые мухи, не те – импортные. Что можно на лету поймать. А потом выпустить, ну не давить же для марания ладони. Екрлн-бабай, просто ведь и не прихлопнешь, если только газетку примастрячить. А ее только отгонишь, так она обратно так и лезет, тварь. Особо неприятно, когда мышцы расслаблены и плавно проваливаются в приятную нереальность. Это ты прилег на пять минут, буквально, а сам, сука, дрыхнешь полчаса уж.
- …
Да нет дело не в этом. Для них ведь нужна приманка, лучше тут ловить на живца. Когда ты, например, вываливаешь на прошлогоднюю листву с пробившейся травкой, преющего живца - слушая, как шелестит и гнется от ветра лес. Вот тут-то и разгадка. Ибо есть ведущий; ну например механизм, и соответственно ведомый.
- Это уже центральноебучий фактор; страха, однообразия. Имеется в наличии.
- Хочешь того, хочешь этого – дабы не помрачить рассудок. За облаками всегда солнце. От этого легче – только когда оно выходит.
Гулко стучала кровь, шелестели волны. Как тогда к пахнувшему яблоками женскому телу – лез под привальником.
- Творческий процесс в наше, например, время – сила ветра.
- Врешь, дано не одно.
- Не просто не одно. Заточил свои мысли в пределе бытия и ищу сценарий.
- Когда утро – курить это стиль жизни. Дай огня.
- Я люблю лишь одно: протянул зажженную Zippo. «Красоту». И:
- Ну брызни, наконец дождем… провода мешают воспринимать наваждение талых мыслей снега. Того одного, чего люблю.
- Знаешь почему (отразившись солнцу колыхнулось полуоткрытое окно) сдерживаясь: я тебе говорю… это самое.
- Павлатов. Говорит ничего (глотая воздух) ибо хочет.
- Поэтому они и … это самое ( опять глотает воздух) ничего. Окно не отражает, хоть и колыхнулось.
- Поэтому мы этим и занимаемся, чтобы не быть слабее. Поэтому он родился без этого, а просто так.
- У меня такое ощущение, что как будто, вот у всех, у них, есть секрет. Ну и он передается там каким-то образом от матери к дочери… Но не могло же что-то не просочиться, наверное… ну, не знаю.
- Оказываешься зверски обманутым силой секрета. Ну и обмороки пускаются в ход.
- Последнее время я начал замечать в людях, скажем даже окружающих меня такую особенность.
Именно – вполне то они могут оценить, уличить, понять и многое выразить в плане твоих, ну в смысле моих, например кренов и дифферентов. Многое даже переделать в слова и типа наставления. Но зачем же так прямо в лоб, и не в подходящий момент. И могут много, но не качественно – а не а-ля, например, «мы стояли на плоскости с переменным углом отраженья» с наивыгоднейшей то стороны заглянуть?

Башня
Гулкими волнами кровь ударяла в голову, не давая глазам разглядеть за темными кругами застывшую тень. Он привстал с постели на локтях, в холодном липком поту. Тень расплывалась и смотрела на него неуловимым движением воздуха, чуть шевеля волосы. Секунды набились в горло, заморозили язык своей неопределенностью. От напряженных расширенных зрачков, стекло все больше темнело, одеваясь в позолоченную раму. Секунды оказалось всего две – теперь их можно было со злостью выплюнуть, сверяя с размеренным тиканьем, спасительных настенных часов.

Никита уронил голову на подушку – наконец, хрипло задышав. Тени было две. Было. Было два голоса, которые вырвали его из небытия. Теперь он не помнил, хотя и ощущал свой сон. Говорили о нем. Говорили в другой комнате, спрятавшись за мрачный от темных красок лес, смотрящей теперь на него картины. Ему снился. Башня.

Теннисные шарики
Когда только пустота, ведь всю эту красоту ты уже где-то видел и все попытки проникнуть глубже, опознать более чувственно, услышать запах новых тонов и сплетений индифферентных мыслей. Как будто падаешь в бездну, а бурные потоки воздуха подхватывают тебя и подбрасывают обратно. Так что в итоге оказывается - ты здесь уже был. К бесконечности.


Девочки
Поворачивалось и отражалось солнце, срывалось запахом реки. Я и Никита - мы теперь жили. Если подметать бак, то это не так уж плохо. Сегодня придется пить пиво, потому что новое требует жертв. Новое не спроста. Новое советует. Новое искрит глазами. И если смести весь сор в клюз, то Новое смеется и советует еще больше, советует, чтобы ветер больше не дул из клюза.

Учителя тупой боли
Учителя тупой боли. А я все разведывал обстановку лелея и холя, боясь и плюя.
- Четвертый километр, доктор. Не отвечал.
- Ты мне даже и не позвонила.
- И не позвоню.
- Как же теперь мы с тобой.
- Что?
- Мысли с тобой?
- Я не знаю, конечно о чем ты… слушай, давай попозже поговорим.
- Вопрос весь в том насколько точно определить ощущение разговора ты ведь не хочешь разгадать меня?
- Обидеть меня?
-Да! Да здравствует ум, расчлененный грешника. Женщиной силы.
Чужие, коммерчески чистые простыни. Сумерки дня видели засохший мандарин. Чешется рука из-за гипса – Ты не позвонишь.
Жара.
Я был в 1521 и 1830. Когда вы сказали, что это вранье, я переместился в 1981.
Чем больше ходьбы, тем легче дышать, я не уверен, что твои глаза – мои окна.
Осенняя жара, Весенняя жара – я не знаю ничего. Переместиться должно и определиться.
Руки волосы дни - я не верю в глаза, я хочу полюбить фонари.

Космонавт
Все. Блеф, хуйня и провокация. К чему загадки – к творчеству. Куча говна, из-за того, что мы. Есть. Читать-вспоминать. Знаки-следы. Ибо не дорожные. Хочешь сказать. Нужно. Хуева туча. Куча. Большая ебаная куча. Куча дерьма. Не хочу? Ебал. Ну, что, чем из-за веры. Что? Была вера? Было ощущение, что нас больше? Спросишь, на ответ спросишь. Три тысячи фонарей ебут мои зрачки. Три тысячи хуевых зрачков ебет три тысячи непонятностей в виде трех тысячей ебаней. И вот, теперь – нахуя?! Делать! Ибо нужно закрыть глаза на три тысячи высохших кристалликов от сверкания говна. Все! Мои пальцы хотят усталости гнилой почвы нарочито. Подаренной. Глаза открывают, ум трепещет перед стаей уток – по одной уходили дробь. Моя дробь отдает пылью и усталой гарью. Завидовал своей утке, карими глазами не провожу, не заплачу, не закричу – ибо голубые. Залез под юбку – увидел мякоть, обременима. Извращением мысли. Ищет ебучую красоту. Не найдет. Умрет здесь под фонарем. В новом космонавте стоит ли надеяться.

Море
Мне недостаточно. Ошибками прошлого исправить свой путь – притаиться или разгадать. Плакать вспоминать. Смеяться эху своей жизни. В соленой воде умереть.
Крашеным железом. Украли. Лоцманский трап висит. Один. Один я теперь с тобой – охуевающая масса соленых слез.


Убогая до секса
Убогая до секса искала счастья. Не поверила. Верила лишь в то, что укладывается в сознании. Зачем умирать от постороннего мира. Дождю и кометам. Зачем?
Были дни. А также остальное. Например. Например, во рту в руках и в пиве. Члены - просто были. На зависть самой себе, на зависть убогости своего секса.

Все
Темными корявыми силуэтами доносилась комната охватив голову пьяным полусном. Открывали и хлопали дверью.
В проемах и перелетах, в тумане лопнувшего стекла, рядом с облупившейся краской, переплывая через шпангоуты… Все что осталось – вонь электричества.