Татьяна Зимбули

Это я – Зина!

В старой ленинградской коммунальной квартире, где жила Зина, было пять комнат. Две занимали одинокие старичок и старушка, которых жильцы всё время хотели поженить, в двух других жили семьи: полноценная и неполноценная, последняя комната – самая маленькая – принадлежала студентке-выпускнице университета Анне Мохиной.

Коммуналку можно было смело отнести к разряду спокойных. То есть, именно так протекала жизнь квартиросъёмщиков, обречённых на вечное совместное существование.

В квартире к неполноценной семье относилась Зиночка Зиновьева и её маленький сынишка Павлик. Муж Зизи, как ласково называли Зину соседи, объединив два первых слога от её имени и фамилии, давно и куда-то у…шёл, у…ехал, у…бежал, в общем, улетучился. Ни алиментов, ни иных знаков внимания жене и сыну не посылал.

Зине помогали все и во всём. Это был тот случай из коммунальной жизни, когда удачно сочетались доброжелательность и взаимовыручка, жалость и искреннее желание помочь одинокой матери. Ссудить денег до зарплаты, связать шерстяные носочки для мальчика, опустить в почтовый ящик письмо для Зининой бабушки, живущей где-то в Архангельской области, написанное «сто лет назад» и столько же лет пролежавшее в сумочке и не отправленное только потому, что почтовый ящик не встречается на маршруте дом - детский сад - работа, и ещё много разных мелочей, на которые Зине просто не хватает времени, - всё это с удовольствием делали для неё великодушные соседи. К сожалению, эти мелочи кажутся мелочами только тогда, когда на них есть время или в них нет нужды.

Но вот за что Зина готова была благодарить их с утра до вечера словами и делами – так это за внимание к сыну. Если Зина не успевала вовремя забрать Павла из садика, на помощь приходила Аня. Она приводила его домой, переодевала, кормила и сидела с ним до прихода Зины с работы. Когда сынишка болел, выручали опять-таки соседи, и в основном, Аня. Зине по роду службы приходилось выходить на работу в обязательном порядке, потому что она работала бухгалтером в библиотеке. Не главным, но и не простым. Её называли «народным» бухгалтером, потому что она «делала зарплату» два раза в месяц! И уж совсем редко, когда болела сама Зиночка, Павлика, чтобы он дал возможность отлежаться маме и просто отоспаться, забирали к себе все по очереди.

Благодарная мамочка в ответ помогала соседям, как могла: старикам оформляла квитанции на оплату коммунальных услуг, подписывала поздравительные открытки от их имени (что же делать, когда «глазки не видят, руки дрожат, ох, старость - не радость!»), а для Ани Зина была самым надёжным будильником: ни разу ещё она не забывала не только растормошить, но и заставить встать с кровати постоянно не высыпающуюся студентку.

Но основным Зининым «коньком» было угощение пирогами и плюшками. Когда маленькая Зина жила с бабушкой, та научила её печь изумительную деревенскую сдобу. Замешивая тесто, бабушка приговаривала: «От уксуса – куксятся, от горчицы – огорчаются, от лука – лукавят, от вина – винятся, от сдобы – добреют. Ели бы сдобу и добрели». Это были слова Алисы из любимой книжки маленькой Зиночки «Алиса в стране чудес» Кэролла.

Внучка оказалась толковой ученицей и выросла ко всему прочему прекрасной кулинаркой. На праздники, дни рождений и в дни своей зарплаты она пекла на всю квартиру пироги с капустой, с яблоками или с грибами. И здесь уже не принимала никакой помощи! Крутясь у плиты, Зина напевала слова из песни «Я люблю тебя, жизнь», и только в конце заменяла слова, и выходило «Я люблю печь пирог, я люблю это снова и снова…» Царская получалась выпечка, наверное, потому, что делала она всё с желанием, удовольствием и хорошим настроением.

Так и протекали трудовые будни взрослых квартиросъёмщиков, озаряясь моментами личных и общественных праздников.

И только жизнь маленького Павлика, всеобщего любимца квартиры, помимо будничной суеты была наполнена самым светлым, самым искренним, но и самым мучительным чувством – любовью к женщине...

Четырёхлетний сын Зины «очень сильно-пресильно» любил студентку, комсомолку и, наконец, просто красавицу - Анну Мохину. Аня тоже любила Пашку, но или не сильно, или не очень, в общем, так, что Павлик сказал однажды:

- Мамочка, Аня меня не любит. Она меня истерзала совсем, а когда любишь, то не терзаешь человека, да?

И как ему было объяснить, что Анна его любила просто как очаровательного ребёнка соседки, которой никогда не отказывала в том, чтобы посидеть с ним, погулять, поиграть, почитать и проделать всякие другие «по», так любимые Павликом! Надо отдать должное Аниному терпению и ответственному отношению к тем часам, что она проводила с Пашкой. Она никогда не сидела с ним просто так, пассивно поглядывая в ту сторону, где он был. Они либо шли гулять, «в экспедицию» - так называла Аня их прогулки, либо они играли в её, как правило, комнате и только в развивающие игры, которых Аня знала превеликое множество, либо они читали любимые Анины или Пашины сказки, либо они бесились. Ну, описывать то, что они делали, когда «бесились», не стоит, потому что, в принципе, это не поддаётся описанию. И вообще, наука ещё не дала точного определения такому роду занятий взрослых с детьми. Но то, что эта разновидность общения с ребёнком даёт положительный результат в виде отличного настроения обоих, это факт! Правда, первые их бесовские занятия напугали соседей так, что бедные жильцы не знали, что и подумать: такой стоял визг, писк, грохот, стоны, вопли, нечленораздельная речь, глухие удары чего-то обо что-то и даже совсем непонятные звуки.

Всё было бы хорошо, если бы не одно «но». Аня заканчивала учёбу и начинала писать дипломную работу. Училась она хорошо, без «хвостов», регулярно получала стипендию и нерегулярно подрабатывала. Иметь постоянную работу она пока не могла, потому что почти всё время уходило на университет. Готовясь к сессиям, Аня полностью погружалась в учебники, лекции, ходила в библиотеку. Она действительно училась.

В период сессий, как раз тогда, когда больше всего нужны тишина и покой, Аня вот уже два года подряд лишалась возможности сосредоточиться на учёбе. И вот почему. Пока Павлику не исполнилось двух лет, он спокойно обходился без Ани, сидя, в основном в кроватке или в манеже. С того дня, как он стал сам выползать, а затем выходить из комнаты, чтобы перебраться в «кониту» Ани, неся в своём маленьком сердечке безудержно развивающуюся любовь, без которой он уже не мог жить, Аня физически начала ощущать на себе все «прелести» Пашкиной привязанности и влюблённости.

«Все дороги ведут в Рим». Это сказано для всех. Но у Павлика все дороги вели в комнату Анечки. У него было такое счастливое личико, когда ему удавалось самому открыть Анину дверь, что не улыбнуться и не умилиться было просто невозможно! Дверь в её комнату открывалась вовнутрь и поскольку почти всегда была приоткрыта, то лёгкого толчка вполне хватало, чтобы войти. Чистенький, складненький, со светлыми кудряшками, всегда вкусно пахнущий чем-то необъяснимо нежным и свежим, маленький ангелочек протискивался где-то внизу дверного проёма в не широко открытую дверь, и так преданно и радостно смотрел на Аню, что у неё не хватало сил отправить его обратно к маме, хотя ох, как некстати бывал приход малыша! Бедная Аня во время экзаменов таких визитов начала бояться. Беда заключалась ещё и в том, что Павлика невозможно было забрать от Ани без слёз. А его плача, хотя он очень редко капризничал, никто из жильцов не мог спокойно выносить. Просто какое-то тайное собрание защитников детских слёз образовалось в квартире. Чтобы ни одной слезинки не пролилось из глаз любимца коммуналки, жильцы готовы были на всё! Только одного они не могли сделать – доучиться за Аню и написать диплом.


***
Однажды Зина пекла пирог по случаю именин Татьяны Тимофеевны, соседки-невесты из первой комнаты налево по коридору. Услышав на кухне, как Аня безрезультатно пытается упросить Пашку уйти к себе и дать ей поучить билеты, Зина пришла ей на помощь.

- Павлик, Ане надо уроки учить, понимаешь? Пойдём, ты поможешь мне пирожок в печку ставить, хорошо?
- Я не хочу печь пирожок, я хочу с Аней! – Спокойно, но достаточно твёрдо сказал сын.
- Ты понимаешь, что если Анечка не сдаст экзамен, она очень расстроится, будет плакать, ей тогда нельзя будет дальше учиться, пока она не сдаст этот экзамен. Пашенька, ты мешаешь Ане, пойми ты это! А если ты Аню любишь, то ты, наоборот, должен всё делать для того, чтобы ей было хорошо. Вот Аня закончит учиться, и тогда вы будете играть, сколько хочешь. Пойдём, дорогой мой, помоги мне.
- А когда мы пирог в печку поставим, она уже выучит экзамен?
- Нет, не выучит. Это долгий процесс. О, Господи, Паша, пойдём со мной! Ну что ты прямо терзаешь нас с Аней! Всё! Идём.
И тут Пашка лёг на пол, скрестил руки на животе и спокойно сказал:
- Нет, я буду тихо-тихо здесь лежать, и смотреть, как Аня учит. Я буду с ней и с радостью, и с горем. Иди, мамочка, я-то всё равно к тебе приду, а у Ани же нет никого, только я.
Зина и Аня вошли в ступор. Что ответить? Павлик лежал, ровно дышал и невозмутимо смотрел на растерявшихся взрослых женщин. Мужчина высказался.
- Хорошо, - первая пришла в себя Зина, - оставайся. Но если только Аня скажет мне, что ты её отвлекаешь, я сразу же тебя заберу. Договорились?
- Да, - ответили в один голос и Павлик, и Аня.
Пашку «хватило» на пять минут. Для него это был рекорд! Он перевернулся на ковре и первый вопрос после пытки долгим молчанием был:
- Аня, ты всё?
- Нет.
- А когда ты будешь всё?
- Пашка, молчи. У меня послезавтра только первый экзамен. Это ещё долго.
- И учить тоже долго?
- Да.
- А ты можешь быстро учить?
- С тобой – нет. Одна – да.
- А давай я ещё так долго помолчу, а ты быстро всё выучишь? Давай? – Перейдя с шёпота, уже в полный голос спрашивал Паша.
- Паша, - повысила голос и Аня, - ты отвлекаешь меня! Я из-за тебя сбилась с мысли…
- А как это – сбилась?
- Ну прошу тебя, помолчи! А лучше иди к себе, поиграй пока в игрушки. Я позанимаюсь и приду к тебе.
Павлик хотел что-то ответить, но не успел: в комнату резко вошла Зина, молча подошла к нему и, взяв за руку, стала поднимать с пола. Паша, также молча, упираясь ногами изо всех сил, вырвал руку у матери и мгновенно снова оказался на полу, между столом, за которым занималась Аня, и шкафом на «золотых копытцах» (деревянные ножки шкафа были покрыты золотистого цвета тонким металлическим ободом и поэтому назывались «золотые копытца»). Пока Зина, не так проворно, правда, как сын, наклонялась к нему, она потеряла какую-то долю секунды. За эту «долю» Пашка успел крепко ухватиться одной рукой за ножку стола, а другой – за ножку шкафа. Но Зина не растерялась: ноги-то у него были свободны! Она взяла его за ноги и волоком попыталась вытащить из комнаты. Не тут-то было! Павлик намертво вцепился в ножки мебели. Аня, широко раскрыв глаза, не подавая ни звука, наблюдала за душераздирающей сценой. Минуту спустя, она не выдержала и, встав на коленки, попыталась разжать Пашкины пальчики и оторвать их от мебельных ножек. Если бы в этот момент кто-то зашёл в комнату, не зная в чём дело, то изумлённому (без сомнения) взору вошедшего предстало бы зрелище не для слабонервных: две молодые женщины, молча, сосредоточенно … четвертовали маленького мальчика.

Зина всё-таки забрала сына и через пару минут вернулась в комнату Ани.
- Скажи, у тебя ключ есть?
- Есть, правда, не помню где, - Аня открыла ящик стола и пошуровала в его глубинах, - вот, нашла. Тебе отдать? Или что …
- Аня, я всё понимаю, поэтому давай договоримся так: когда ты занимаешься, закрывайся на ключ. На кухню я Павлика брать не хочу, а в комнате закрывать его боюсь. Обещаю тебе, что в коридоре он шуметь не будет. Если ты мне понадобишься, я уж как-нибудь достучусь до тебя. Идёт? А с Пашей я поговорю. Но и ты меня поддерживай, раз запрет, значит, запрет от обеих.
- Зинуля, ты только не ругай его очень, он же не виноват, что полюбил меня, неуча такого.
- Вот-вот, это у них с детства: пока ты глупая и неучёная, он тебя любит, как только станешь умной и образованной – всё, пойдёт искать объект для применения своего превосходства. Все они такие – их превосходительства! Но ты слушай, да не мотай на ус, а учись, Анюта, пригодится!


***
Ни в этот вечер, ни на следующий день Павлик не приходил к Ане. Она виделась с ним пару раз, когда выходила на кухню, а он с мамой одевался гулять, и когда выходила за почтой, а они возвращались из магазина.
Столько грусти и обиды было в его глазах, что Аня почувствовала себя виноватой. Она хотела что-то сказать Паше кроме обычного «Здравствуй», но Зина (из женской солидарности, бесспорно) так посмотрела на Аню, что желание говорить тут же превратилось в желание промолчать.
А маленький Павлик страдал. Причём после разговора с мамой он не ходил к Ане не потому, что всё понял, а потому, что существовал запрет на вход в комнату любимой, и нарушение этого запрета грозило ему отправкой жить к далёкой и неизвестной бабушке, такой далёкой, что Анечку он может уже и не увидит никогда больше... Вот какой серьёзный был разговор, и какое страшное наказание было уготовано несчастному влюблённому.
И ещё его мучило то, что мама несколько раз заходила к Ане, чтобы угостить её пирогом с чаем. Он слышал, как она стучалась к ней в комнату, что-то говорила и Аня открывала дверь. Гордый мальчик не стал упрашивать, чтобы она взяла его с собой, когда снова пойдёт к соседке. Он сам решил пойти и отнести Ане пирог.
Выбрав подходящий момент, когда в коридоре никого не было, Паша достал из секретной коробочки припрятанный с ужина кусочек пирога, завернул его в салфетку и вышел из комнаты. Зина была в ванной. Он подошёл к Аниной двери, остановился и о чём-то задумался. Из своей комнаты вышла Татьяна Тимофеевна и бесшумно направилась на кухню.
Мальчик стоял перед заветной дверью и не решался войти. О чём он думал? Какие мысли были сейчас в его маленьком любящем сердечке? Он теребил в руках кусок пирога, крошки сыпались сквозь разорванную салфетку на пол. Павлик сжал пальцы в кулачок и осторожно, с замиранием и трепетом, постучался. Строго и громко прозвучал вопрос из-за двери:
- Кто там?
Павлик растерялся, негромко, с надеждой в голосе, произнёс:
- Аня, открой, это я – Зина.
И наступила минута молчания.
Застывшие в неудобных позах за углом между коридором и кухней Зина и Татьяна Тимофеевна, не моргая и не дыша, наблюдали за происходящим. Они боялись выдать своё присутствие Павлику, потому что не хотели вмешиваться, а очень хотели узнать, чем же закончится эта драматическая сцена.
В замке повернулся ключ, открылась дверь, и они увидели друг друга… Большая Аня и маленький Павлик. Он смотрел на неё с таким благоговением, протягивая вконец измятый кусок пирога, что Аня еле сдерживалась, чтобы не поддаться жалости и не нарушить данное Зине слово не пускать сына к себе.
- Аня, это тебе.
- Спасибо, Пашенька.
- А ты ещё учишь?
- Да.
- Аня!
- Что?
- А ты долго будешь учить?
- Да.
И вдруг Аня заметила, как задрожали губки у Павлика, он стал быстро-быстро теребить маленькую пуговочку на своей рубашке, не отводя глаз от Аниного лица. Она увидела, как эти милые, полные искренней любви, глазки начинают наполняться самыми грустными в мире слезами…
- Да то же это такое!? - Аня почувствовала, что и у неё глаза уже «на мокром месте».
- Так, вот что, - она начала говорить нарочито строго и сердито, больше даже для себя, чем для малыша, - я тебе сейчас передам вот этот ключ. Ты его будешь хранить. Теперь я не буду закрываться, но учти, что никто не должен знать, что дверь у меня не на замке. Это первое. Второе, никто не должен знать, что ключ у тебя. И последнее. Как только я освобожусь, я тебя позову к себе. Запомни, это наша тайна, самый большой секрет. А чтобы ты не скучал, иди и рисуй для меня что хочешь. Вечером, перед сном, будешь подкладывать свои рисунки мне под порог. Ты меня понял, Павлик?
- Да! А когда ты меня позовёшь?
- Через четыре дня, в понедельник. Всё, теперь быстро иди, - тихо, заговорщицким голосом сказала Аня.
- Ты лучше всех, - шёпотом ответил мальчик.

***
- Зиночка, ты только подумай! Такой маленький и такое большое чувство! Бедный малыш! – это Татьяна Тимофеевна делилась впечатлением о подсмотренном и подслушанном.
- Да-а, хотя, почему «бедный»? Вы думаете, любовь – обедняет?
- Нет, я имею в виду то, что его любовь – безответная. А это так печально… Ты уж его утешь, пожалей, а то пусть ко мне приходит, я ему книжку почитаю.
- Спасибо Вам, Татьяна Тимофеевна, что-нибудь придумаем. – И «невольные» свидетели разошлись по комнатам.
Уложив сына спать, Зина зашла к Ане.
- Аня, ну сил моих нет, что же ты дитё-то моё так мучаешь!? Мы с Татьяной всё слышали. У меня аж комок к горлу подступил. Как же парень до понедельника-то доживёт?!
- А ты думаешь, что не выдержит? - Анечка испуганно посмотрела на соседку. Только не понятно было, чего она так испугалась: того, что придёт или того, что не придёт. – Я, Зинуля, сама распереживалась, чуть не заплакала, когда он так смотрел на меня… Я даже какое-то время ничего учить не могла. Представляешь?! Такой малόй, а такие чувства вызывает!
- Он не придёт. Он дождётся понедельника. Я тебе точно говорю. Я ничего ему не скажу.
- Откуда ты знаешь? Ты так думаешь? Ты уверена?
- Я чувствую, Аня. Я – мать.
Вернувшись к себе, Зина увидела Павлика крепко спящим. Она подошла, нежно поцеловала его за ушком и прошептала:
- Спокойной ночи, маленькая ты моя Зина …


До понедельника Павлик к Ане не ходил. Сын сдержал слово!

«Геростраты» на века

            Солнечный июль. Многолюдный, многозвучный дагомысский пляж. Раскалённая галька заставляет босых, но жаждущих войти в море, добираться до воды вприпрыжку. Под широким зонтиком девочка лет пяти вместе с папой строит из крупных камешков круглую башню. Сделано уже много. Каменное строение красивое, с «окнами», вокруг расчищены и прорыты траншеи, некоторые места башни украшены битыми зелёными стёклышками, ставшими от постоянного омывания морской водой круглыми и гладкими.

            Наконец строительство закончено и довольные дочь и отец наперегонки бегут купаться. Возвращаясь, девочка гордо обходит «каменную» башню и просит отца сфотографировать её на фоне рукотворного пляжного памятника. Кадр, ещё кадр, ещё. Они вновь садятся под зонтик, оживлённо разговаривая друг с другом.

            Мимо них проносится ватага мальчишек лет десяти - двенадцати. Последний бегущий задержался на мгновение около башни и вдруг в один прыжок обрушил свои стопы на ничем не защищённые башенные стены… Доля секунды – и след его уже простыл: оглянувшись чуть воровато по сторонам, он пустился вдогонку убегающим ребятам.

            Как, смотря в полные слёз глаза дочери, объяснить ей, что «геростраты» были, есть и будут, к сожалению, всегда?! Что ответить на немой вопрос «Почему?..», застывший на опущенных от обиды уголках губ?!

            Может быть, просто сказать, что все люди делятся на строителей и разрушителей, и что без одних не было бы других? Но это не поможет, потому что слишком сильно переживание человека, сделавшего что-то своими руками, умом, от того, что кто-то другой разрушает без всякой причины и следствия выношенный, выстраданный в муках творчества и физически созданный объект.

            Или, учитывая возраст дочки, сказать, что этот мальчик – плохой, потому что только таким способом заявляет о себе на земле, и, если он не образумится, то когда вырастет, будет ещё хуже, и никто его не будет любить, а ты – хорошая, и ещё построишь много всяких разных башен и домов и т.д., и т.п.

            Или, несмотря на возраст, рассказать, что Герострат был человеком ничем не примечательным, решившим добиться славы и бессмертия. Для этого он совершил беспрецедентное злодеяние: поджёг храм Артемиды в Эфесе. Храм располагался в Эфесе, находящемся сегодня на территории Турции рядом с известным курортом Кушадасы. Это случилось в 356 году до нашей эры, в ночь, когда родился Александр Македонский. Храм прекратил своё существование, простояв менее ста лет.

            Или …

            И всё время натыкаться на самый обыкновенный недетский вопрос: почему.

            Почему созданные выдающимися архитекторами и зодчими прошлых столетий здания нашего города так безумно и безжалостно уничтожаются современными чиновниками? Что движет ими? Деньги? Слава? Жажда бессмертия? Уверенность в том, что они создают новый, лучший, мир?

            Почему мальчик сломал башенку из камней?..