Игорь Ткачев

Рождество Христово

Рождество Христово… Господи, как же хорошо-то! Как легко и воздушно отчего-то на душе и на сердце, словно жернов – тяжелый, обросший мхом вековой камень, который я все время таскал на себе, на своей шее, и к которому я так давно успел привыкнуть, что и замечать почти перестал и начал полагать, что так и надобно: куда ведь без него, – эта глыба вечного гранита малодовольства, мелкой зависти, осуждения, непрощения и неблагодарности, вдруг взяла и отвалилась от меня, отлетела прочь и даже ног не отдавила, отверзнув затюканную душу мою и дав груди вздохнуть сладостно и глубоко, а сердцу радостно забиться, напомнив о том, что оно еще есть, опьянила меня до головокружения, с головы до пят, ароматами любви, всепрощения и благодарности!

Мир, мой маленький серый, знакомый до кислой оскомины, мирок, с которым я не всегда справлялся, а часто просто плыл, куда несло течение, который так раздражал меня своей скучной серостью и пошлой приземленностью, вдруг представился мне в совсем ином свете, скорее даже в ярком свечении, но не от праздничных неоновых софитов и предвкушения обильного рождественского стола, уставленного вожделенными деликатесами и напитками, а в свечении странном, доселе малознакомом, в полном ликования сиянии, которое шло откуда-то изнутри, обдавая теплой волной радостного умиротворения, душевной и телесной гармонии и покоя, делая все вокруг таким красивым.

Лица высыпавших на улицы людей были странно приятны и приветливы. Когда мой взгляд случайно встречался с взглядом спешащего мимо незнакомого прохожего, я не торопился отвести глаз, с мнимым вниманием разглядывая что-нибудь совсем неинтересное по ту сторону дороги. У меня само собой получалось смотреть открыто и дружелюбно, словно мы были самыми лучшими знакомыми, как минимум, лет сто, прямо в лицо незнакомцу, – я улыбался ему, а он мне. Ну не дураки ли мы?

Девушки и молодые женщины вдруг перестали делиться на категории красоток и симпатичных, интересных и дурнушек. Странным образом я вдруг почувствовал к каждой из них какую-то братскую ассоциацию, редкое чувство единения, земного родства, которое может быть только между людьми схожими и равно чувствующими.

Даже подвыпившие мужички, поспешившие отметить Рождество Господа нашего, мерно покачиваясь на остановках и в подворотнях тихому ветру в такт, вместо привычного осуждения вызывали у меня добрую и чуть грустную улыбку. К тому, кто хватил лишку и как вкопанный стоял, обняв холодный столб, хотелось подойти и помочь дойти до дома, но инициативу перехватил другой, такой же «веселый» человек, и они вместе, оживленно болтая, медленно побрели домой.

У пожилой женщины на землю упал платок, и я, вместо того, чтобы привычно бежать мимо по своим неотложным делам, а потом в тепло, домой, заторопился ей навстречу, чтобы поднять его, поддавшись неизвестно откуда взявшемуся чувству любви к ближнему своему.

В магазине со всеми хотелось быть вежливым, и не просто иронично насмешливым, а любезным и неторопливым, дабы дать и другим место и время сделать покупки и рассчитаться за них – «я подожду, проходите, ведь вам нужнее».

Снаружи ветер не казался пронизывающим, и я радостно подставлял ему свое лицо, а от слабого заходящего солнышка стало приятно тепло. Карканье городских ворон ласкало слух, коптящие машины больше не мешали, на загазованных улицах вдруг запахло весной.

Я старался подольше удержать это редкое ощущение счастья и радости бытия, мысленно благодаря Господа за ниспосланную мне, великому грешнику, благодать, зная, что завтра или послезавтра, под грузом своего человеческого несовершенства и ворохом мнимых проблем, я очень быстро и незаметно его утрачу – не дай Бог, навсегда. Я твердо знал, что счастье, мир и гармония внутри нас, в нашем сердце, а не снаружи, зависящее от иллюзорных внешних факторов. Ведь все так просто – сделай доброе дело и тебе станет легче, улыбнись миру, людям, и они обязательно улыбнутся тебе в ответ – пускай это случится не тотчас, не сразу, а потом, позже, но произойдет обязательно, произойдет непременно. Таков вечный и непреложный закон природы. Просто, как дважды два.

Моя маленькая голубка

Моя маленькая голубка тихонько сидит, совсем не шевелясь, как на жердочке, на краешке автобусного сиденья, и смотрит на меня, почти не мигая, своими большими грустными глазками. Ее белая меховая шапочка с ушками-отворотами, натянутая по самые брови, закрывает от меня ее розовые от мороза щечки, остриженные под мальчика волосы – в школе она заразилась педикулезом, и маме пришлось ее коротко остричь, – посеревшими от холода губами она уткнулась в оттопыренный воротник куртки, и их тоже не видно. Видны только ее глаза, большие и серые, как у мамы, глазки, которые смотрят на меня так серьезно, что мне становится не по себе и я отворачиваюсь прочь, как будто привлеченный тем, что происходит вокруг, на самом же деле просто стараясь справится со своими эмоциями...

Эту субботу и воскресное утро мы проводим вместе. Впервые за последние, наверное, полтора месяца. Мама, наконец, разрешила нам увидится, страшно волнуясь по тысяче причин: встречу ли я ее вовремя на автовокзале, не замерзнет ли она по дороге, не будет ли голодна, смогу ли я посадить ее на автобус на обратном пути. Все это нам удалось – пусть мама так не беспокоится, мы ведь уже не маленькие!

Поначалу я действительно немного волнуюсь – там ли я стою, не пропустил ли я ее автобус, разглядывая какую-то долю секунды голубиные стайки, сражающиеся за крошки хлеба у соседнего ларька, приедет ли она вообще – вдруг они передумали? Но когда из старого «Икаруса», забрызганного осенней грязью по самые стекла, наконец, появляется растерянная смешная фигурка в красной курточке с маленьким пакетиком в руке, и с потерянным видом озирается по сторонам, ища среди десятков спешащих в разных направлениях взрослых, того, кто ее ждет, я облегченно вздыхаю и что есть мочи подаю ей знаки рукой.

Через секунду она меня замечает. Ее бледное личико невольно растягивается в счастливой улыбке, рука непроизвольно машет мне в ответ, и мы бежим друг другу навстречу и неловко останавливаемся совсем близко.

– Привет! – я чмокаю ее в губы, так как из-за заячьей шапки не получается поцеловать ее в щеку.

– Привет.

– Ну, как дела? Как доехала?

– Нормально.

– Ну, пойдем. Сядем на здесь троллейбус, потом зайдем на «Корону» купить все необходимое, и домой в тепло! Ты не замерзла?

– Не-а.

– Ну и хорошо.

Я беру ее за руку, и мы радостно шагаем по направлению к автобусной остановке, на которой толпится не меньше сотни человек. Нам везет: наш троллейбус приходит через минуту, почти пустой, так что мы довольные плюхаемся на свободные места и смотрим в грязное окно.

Выйдя из троллейбуса на своей остановке и направившись к торговому центру, до сих пор сдержанная, она заметно оживляется и начинает вприпрыжку скакать передо мной.

– Что мы купим? – спрашиваю я

– Не знаю, – отвечает она.

– Ну, что бы тебе хотелось? – не унимаюсь я. В ответ она пожимает плечами.

– Давай купим мандарины, такие маленькие и ужасно сладкие? – говорю я.

– Давай! – отвечает она.

– И купим еще шоколад, и сок, и… хочешь пиццу? – я продолжаю искушать ее дальше.

– Не-а.

– Ты не хочешь пиццу?! Но все дети любят пиццу!

– Не-а. Не хочу.

– А что еще?

– Не знаю…

Мне так хочется сделать ей приятное, что я готов потратить все деньги, какие у меня есть в кармане. Под конец я спохватываюсь, что все, что мы купили, это продукты питания.

– Тебе в школу ничего не надо?

– Не-а.

– Точно?

– Нет, ничего.

– Смотри, вот фликеры, и книжки детские, и ручки с карандашами…

В итоге, мы покупаем фликер в форме сердечка, красивую ручку с какими-то сказочными драконами и принцессами и детский гигиенический набор «Красная шапочка», при виде которого у нее радостно загораются глаза.

С полными сумками мы идем домой, вернее туда, где сейчас живет папа – в дом без удобств на окраине. Но это не страшно. Сейчас я затоплю печку, и дом наполнится оживляющим теплом. Принесу воды, приготовлю обед.

– Есть хочешь?

– Хочу?

– А что будешь?

– Не знаю.

– Может, пиццу сейчас приготовим?

– Не-а, не хочется.

– Тогда быстро сварганим бутики (бутерброды) с колбасой, сыром и майонезом.

– Давай.

Я кидаюсь топить печь, потом мчусь за водой, одновременно режу колбасу, сыр и кладу бутики в СВЧ-печь. У меня все валится из рук, я взволнован, как на первом свидании. На столе в мгновение ока образуется полный беспорядок, но я не тороплюсь наводить порядок – успеется. Сейчас я тороплюсь быть только с ней. А тарелки подождут.

Мы довольно жуем бутики, запивая их обжигающим кофе с молоком, глупо над чем-то хихикаем, роняем на пол куски колбасы, ржем, как дураки, смотрим телевизор, играем в компьютерные игры, учим английский, лепим из пластилина синих слонов и желтых обезьян, и под конец, уставшие, в объятиях друг друга, засыпаем.

Вернее, она спит, разметавшись во сне, так же, как это делает ее папа. Я же смотрю на ее детское невинное личико, светлые короткие волосы, на «ленинский» лоб (как у меня!), и на глаза невольно набегает слеза. Хорошо, что меня никто не видит, и я могу плакать, не стыдясь своих слез.

Я вспоминаю то время, когда она была совсем крошенной и беспомощной. Как она впервые пошла. Как каждый день я забирал ее из садика. Как мы вместе, рука в руке, ходили на базар и покупали что-нибудь вкусненькое для всей семьи. Вспоминаю, как она случайно опрокинула на себя телевизор и не поняла того переполоха, который вызвала. Как хлопала маму и папу своими маленькими ручками по щекам, словно говоря: «Папа и мама, вы самые лучшие. Я вас так люблю».

Все в прошлом. Как давно и как недавно все это было. Все то, что называется простым и таким непонятным людям словом «счастье». Обычное счастье. Человеческое счастье. Не надуманное, «киношное», а самое обычное, неприглядное, то, что нас делает людьми. Мы не можем дать определения тому, что же такое счастье. Любовь, деньги, слава. Мы мучаемся и путаемся в определениях. Чем больше стараемся понять, что же это такое – тем больше запутываемся, подменяя все тем, что нас обязательно должно сделать счастливыми, красивыми книжными словами, и что, в конечном итоге, почему-то нас такими не делает. А ведь все так просто. Счастье – это то, о чем жалеешь, когда его теряешь.

Утром я готовлю завтрак, пока она увлечена игрой за компьютером. В нашем распоряжении еще два часа. Мы смотрим какую-то детскую передачу по телевизору, повторяем стишок, который ей задали в школе, снова играем на компьютере.

Нам пора собираться. Мы вместе чистим зубы, умываемся, причесываемся. Я навожу в доме элементарный порядок, заправляю постель. Мы одеваемся и выходим из дома. Все. Свидание окончено.

И вот, она уже сидит в автобусе и смотрит на меня своими серьезными глазками. На какое-то мгновение мне кажется, что в этих серых, не по-детски мудрых глазах я читаю укор. Укор себе. Укор всем нам, взрослым. За наш эгоизм, за наши взрослые игры, от которых больше всего страдают дети. Такие глаза часто бывают у умных собак и безмолвных лошадей. Глаза, в которых ответы на все вопросы бытия. Глаза, которые все знают и все понимают. Только сказать не могут. Вернее, они нам кричат, но мы, взрослые, оказываемся глухими.

…Вот идет молодой паренек, водитель автобуса. Через минуту автобус заведется, зарычит, как дикий зверь, и умчит от меня частичку меня, – нет, всего меня, не оставив на перроне ничего, кроме боли, раскаяния и страха. Увезет мою надежду. Мое счастье. Мою дочь, которой, казалось, всегда было много, пока она была рядом, а, оказалось, не осталось ничего. Ничего. Что здесь можно исправить? Как вернуть то, что было? И кто прав, а кто виноват? Что можно сделать? Скажите? Что можно сделать, когда папа и мама разводятся?

Это сладко-горькое одиночество

Зимний декабрьский вечер беспощадно сгущает свои безрадостные мрачные акварели, начиная от светло-серых полутонов низкого свинцового неба, которые быстро переходят в чернильно-траурные оттенки всего окружающего мира. Мира, состоящего из угрюмых, зловеще маячащих домов-глыб, хищно склонившихся вдоль грязных дорог руками-крюками уродливых деревьев, ковыляющих после трудного рабочего дня с мертвыми глазницами фантомов-людей.

Кладбищенская ночь черным саваном обнимает тех, кто еще жив, словно своих умерших. Влажный воздух наполнен мириадами острых невидимых стеклянных иголок, которые при каждом вдохе зло вонзаются в утомленные легкие и быстро в них растворяются.

На бурых полях, щедро помазанных осенней жижей, в случайной луже из тусклого света, как бы случайно пролитой томной ленивицей-луной, время от времени виднеются рваные клочья свинцово-грязной ваты, в которые не хочется ткнуться щекой, чтобы радостно почувствовать жар и холод одновременно. Ни зима, ни осень. И настроение такое же – ни зима, ни осень.

В еще не остывшем доме в черной лощине в виде бумеранга малость повеселее. Там ждет меня горячий ужин из украинского борща, скворчащей глазуньи с беконом и обжигающего кофе на одного, а также, после того, как будет докрасна натоплена старая печь, вечер заслуженной праздности и лени на высоком диване перед антикварным телевизором. Или вечер приятного для ума и сердца эпистолярного труда за таким же древним, как и телевизор, компьютером. Или, когда нет большой охоты ни до первого, ни до второго, в силу своей неизбежной регулярности, вояж по радиоволнам в поисках разумного, доброго, вечного. Заслуженно.

Возможно, для разнообразия, и в целях успокоения еще бодрствующей совести, я помою посуду, или подмету пол, или сделаю еще что полезное. Впрочем, все это не обязательно. Я могу этого не делать, и никто меня не упрекнет в лени и неряшливости. Никто.

В доме тепло. Я выключаю надоевший телевизор, сажусь на стул, поджимаю под себя по привычке левую ногу и слушаю. Слышны только часы на столе. «Тик-так-тик-так-тик-так» – старый ворчун-будильник мерно роняет капли времени в небытие. Я представляю себя песочными часами, из верхней половины которых в нижнюю неумолимо бегут песчинки моей молодости, сил, счастья, превращаясь в пустынные такыры дряхления, бессилья и разочарования. Извечный закон жизни и смерти. И ничего не поделать.

А вон за окном забрехала собака, переводя зычный лай в заунылое подвывание в никуда – просто так, от нечего делать. Меланхоличный вой снова переходит в ленивый лай, потом вновь сменяется жалобным завыванием. Поди, скучно все время на цепи сидеть. И холодно, к тому же. Собачья жизнь.

А вот четко полоснула фарами по отполированному изразцу печи машина-тяжеловоз. Тяжело закашлялась, поперхнулась, взрычала раз, другой и медленно поползла прочь, пронзая дорожный мрак светом своих желтых глаз.

Тоска зеленая… Телевизор смотреть не хочется. Радио слушать лень. И не пишется. Эх! Тоска, потому что в этом теплом доме из привычных родных вещей, в доме любимых книг Лермонтова, Цветаевой и Сэлинджера, в доме с красным украинским борщом и скворчащей глазуньей с беконом на ужин, больше нет тебя. И, наверное, никогда не будет…

Я закрываю на замок старую скрипучую дверь. Медленно бреду на кухню, умываюсь и аккуратно вешаю на крючок мягкое махровое полотенце с желтым корабликом на синих волнах. Неторопливо раздеваюсь, аккуратно складываю вещи у теплой печи, выключаю в комнате свет и ложусь спать…