***
Эва, хозяева! А ну-ка открывай!
И снова стук приклада по двери.
Почти слепой старик в прихожей коврик поправлял,
Белогвардейцы, черт их подери!...
Со старым
скрипом отворяется засов,
И дверь с ноги влетает внутрь сеней,
И на земь падает старик слепой,
И топот ног по дому разливается сильней.
И сильные,
крепкие, твердые руки,
Подняли пушинкой с земли старика,
Свернули, скрутили, на долгие муки,
Нож к горлу приставили... Где прячешь войска?
Старик
молчал. Потом заговорил,
Про поле, рожь, про свой неурожай,
И начал говорить что он живет один...
Удар поддых... На сука, получай!
Из легких
свист, и грубый кашель...
Но он прощенья никакого не просил,
Не скажешь, запинаем сволочь, на смерть!
Скажи мне старый, Куда Красных скрыл!?
И офицер
белогвардеец, лет эдак сорока,
Поправил на своей руке перчатку,
Шинелку скинул на пол и с плеча,
Ружьишко снял у белого солдата.
Еще
удар... Старик плетьми повис
На твердых добровольческих руках,
Ну старый... не молчи!
А то висеть ты будешь на штыках!
И голосом
стойким, со вздохом предлинным,
Старик произнес - Да пошли бы вы все...
И грады ударов мучительно сильных,
Слышны были с улицы в утренней мгле.
И снова
кашель, сплеваные с кровью зубы...
Но он молчал и слышал хруст ребра,
И снова кашель с эхом будто в трубы,
И револьвер блестящий у виска.
Последний
раз метнул дугой кулак,
По ребрам ломаным прошелся вновь,
Казалось старец начал говорить,
Он распрямился, сплевывая кровь,
-Тут скоро нашим должно бы прийти...
Договорить ему не дал приклад о бровь...
И запинали
мертвенное тело,
Гоняли кубарем по горнице его,
Когда устали, под командой офицера,
Переворачивали все вверх дном.
Перевернули
лавки, сундуки,
Разбили об пол всю посуду,
И раздирали все белье и рушники,
Они искали красных всюду.
И от
того, что было пусто в доме,
Что зря убили столько времени и сил,
Их злость превысила все нормы,
Кто что хотел, тот то и бил...
И с
чердака раздался голос - Пусто...
И из сарая крикнули - Здесь тоже!...
Уже при выходе из проклятого дома,
Кто-то задел ногою половик в прихожей.
И между
досок сразу показалась щель,
Откуда потянул больничный смрад,
Штыками вздели доски и пред ними...
Лежал десяток Красных раненых солдат.
Не говоря
ни слова всех из под досок подняли,
Раскрыли старый дедов погребок,
Обматерили бранными жестокими словами,
И повели всех пленных на восток.
И те
босые, все в льняных рубахах,
На мягком снеге оставляли теплый след,
У плитняка лицом на дикий запад,
Стоит десяток гордо, боязни в запрет.
А за
спиной их розовел восход,
Прекрасный вид на мартовский пейзаж,
Перед глазами белые с винтовками жужжат,
А раненые молча в ряд стоят.
И каждый
подумал о чем то своем,
Никто не глядел на стальные штыки,
Морозное небо и воздух огнем,
Врывается в легкие, рвет на куски.
Раскинулись
клюквой кровавые пятна,
И словно тростник ветром о земь клонимый,
Ложится на снег тот десяток солдат,
Лежат так, как будто целы, невредимы...
Белогвардейцы
скидывают ружья,
Под чей-то хохот разбредаются вокруг,
По снегу круги алого восхода,
Под каждым из солдат застыли на ветру.
И офицер
закутавшись в шинели,
Не много усмехнулся про себя,
Сглотнул слюну от папиросной ели,
И произнес: За веру, За Царя...
Всем узникам ГУЛАГА
Казалось
бы, что тыщу лет назад,
Трава покрылась вечной мерзлотой,
Через снега, дожди, ветра и град,
Сравнялась речка с высоченною горой.
Листву
сокрыли сотни тысяч тонн,
Стального, белого, почти металла,
Обледенелых гор падений звон
Лишь иногда тревожит "кузницу металла".
И сотни
тысяч лет все это под землей,
Сокрыто подо льдами от проникновенья,
Лишь воздуха мечтательный глоток,
Приносит в сотню лет землетрясение.
И гробовую
тишь, стального, ледяного океана,
В полсотню лет нарушит грохот льда,
Когда температура на минус шестьдесят упала,
Рванет на минус семьдесят сперва.
А то
и ниже, градусов на двадцать,
Что даже льда километровый наст,
Трещит по швам, пытаясь укрываться,
Земли переворачивая пласт.
Но всеж
проворство смелых рук людских,
Тревожит вечность тысячелетней мерзлоты,
Не интерес, не обретенье знаний дорогих,
Руками правят смертные хлысты.
Сподвигли
инструмент взять в руки,
Лома, кирки, лопаты, тачки на колесах,
И в минус шестьдесят кирки свистели дуги,
И били землю ломом косо.
Их было
только двадцать три,
Точней не было, а в живых осталось,
И били землю ломов стальные костыли,
Вскрывали, что под ней осталось.
От пота
вечно черные и грязные тела,
От угля пыли только белые глаза за зубы,
Замерзшая одежда колом на сухих плечах висела,
И рукава, штанины, как стальные трубы.
От холода
спасенье только угольная шахта,
Что скрылась под землей на несколько сот метров,
Там уголь с потолков частенько сыпался на каски,
Но не было, холодных, мертвых ветров.
Через
неделю было их уже шестнадцать,
От голода и жажды, постоянных истощений,
К ним смерть приходит постоянно... их тринадцать,
За пайку хлеба здесь не будет прений.
Всего
лишь девять их осталось в этой шахте,
Они копали часто сутки на пролет,
Им отдыха хотелось самую малость,
Но отдых весь - кирки секундный и обратный взлет.
Кружилась
в голоде туманно голова,
Лопата за частую мимо тачки сыпет уголь,
Им часто кажется - за стенкою шуршит вода,
На самом деле отголосок бушующей над ними бури.
И вдруг,
на удивленье всех копавших,
Кирка слегка воткнулась в мутно-желтый лед,
Среди угля бесовский пласт образовавший,
По цвету всем напомнил чуть застывший мед.
Накинулись
на лед голодные шахтеры,
Кирками боронили как только могли,
Чуть светлые кусочки словно каверзные горы,
Кидали в сухой рот, как воду на угли.
Лед
пах тухлеющим болотом, сыростью вонял,
Осела на зубах комкообразно глина,
Каждый понял, что за жизнь свою устал,
И так хотелось умереть спокойно, на свободе, мирно.
А старый
лед, заставил дико ныть желудки,
До боли в сердце, в печени ужасные толчки,
Они не ели уже более чем даже сутки...
Желудок на кусочки рвали мелкие рачки.
Один
шахтер на руки себе тихо плюнул,
Попомнил смирно, с чувством чью-то мать,
Встряхнул лопату, и на ковш ей дунул,
И начал под собою лед с последних сил вздирать.
Другие,
с грустью посмотрев напрасный труд,
Поднялись, мокрые холодные, от пота,
И не понятно почему кирки вгоняли в лед и тут,
Лопатами гребли набитые осколки...
Чего
в порыве страстном и безумном хотели они там найти,
Из них никто не знал, не понимал,
Но каждый что-то чувствовал немым желудком,
И потому безудержно копал.
Кровавое
дыханье рвалось из сухой груди,
Из впалых век сочились мертвенные слезы,
Они искали что-то в ледяной но дышащей плоти,
Кололи и бросали лед в привычных для шахтера позах.
Кирка
ударила под льдом во что-то,
И подобрав лопатою прозрачные куски,
Они увидели замерзшее животное,
Неведомой породы, зубы сжались как тиски.
Длинной,
оно чуть больше метра сорок,
С округлым пузом, выгнутой шипованной спиной,
И на коротких лапах, что без перепонок,
Лежало на боку, лишь голову склонив перед собой.
В начале
шок. И непонятность действий,
Остолбенелость, каменность в руках,
За тем без звуков лопата вскрыла плоти тела,
И разорвали ящера в изогнутых частях!
Травой
и елкой пахло залежавшееся мясо,
Рябой наждак напоминала кожа тела,
Тупой пластиной его зубы страшно выделялись,
Но едокам до этого нет никакого дела.
И в
пять минут обледеневшее сырое мясо,
Лежавшее во льдах пол миллиона лет,
Исчезло уничтоженное голодом ужасным,
А кости, тут же в врыли в лед, на много лет.
И друг
пред другом дали клятву верности,
Хранить, не говорить нигде и никому ни как,
Собраться всем кто выживет, публично огласить,
Но лишь когда исчезнет в их стране ГУЛАГ.
