Екатерина Петрикевич

Аллитерация вечера

Тихое, тонкое светится небо,
Тает туман в тростнике,
В кряжистых корнях крыжовника где-то
Ржавость журчит в желобке.
Синяя свежесть свистит, не смолкая,
Слышится сон соловья,
Пух над опушкою молча порхает -
Прячет пустые поля.
Мягкая мята примята у омута -
Мокрая, смолкла в тиши.
Шелковый шепот шуршит камышовый
И шелестит: "Не дыши..."

 

***
Дождь щедро сыплет маленькие зерна
Из мокрого и настывающего неба.
Холодным мутным утром ветви терна
Врастают в мозг из теплой почвы смерти.

Укрыли тело пурпурным соцветьем
Любви и горя, с корнем вырванным из сердца;
И сплел тарантул голубые сети
Над бледным бедным телом человека.

Цветы в прозрачной матовой глазури
Набухли и впитали запах боли.
А Смерть без разрешенья в зале курит,
Табак распространяя в коридоре.

Холодным утром забрезжил рассвет студеный,
И лепестки на розах стали мягче.
Взметнулся свет столбом воды соленой,
И, как желе, застыл в земле увядшей.

***
Посвящается MIA

Моя печаль отстукивает такт
На тонкой складке твоего запястья.
В твоих глазах таится полумрак
Холодных бешенств и приливов страсти.

В твоих колючих жестких волосах
Запутались ряды стихотворений.
Я часто вижу на скупых губах
Забвение церковных песнопений.

В твоем дыханье ароматы лоз
Сплелись с кинжальным блеском полнолуний;
И я дышу им, я дышу до слез
Твоим почти что сдержанным безумьем.

Ты ведь улыбкой можешь все сказать!
Скажи, что нам не надо расставаться...
Скажи, что будешь обо мне мечтать...
Скажи... но ты не любишь улыбаться...

***
Посвящается MIA

Как странно вышло... я немного не успела...
Теперь я сердце собираю по кускам...
Я больше сердце никому не дам.
А я ведь нелюбить тебя хотела!

И, может, я могла б жить не любя,
Но, опускаясь ниже ватерлиний
В пустую разницу придуманных религий, -
Я слишком остро чувствую тебя.

Мне не дал бог способности молчать:
Крюками страсти вырывая вены,
Я лучше буду ждать твоей измены:
Мне слишком страшно ничего не ждать.

Мне твое имя, звонкое, как блеск
Кинжала, выхваченного из ножен,
Звучаньем ярым разрезает кожу,
И содрогается на воздухе. И всплеск

Твоего имени в гортань мне въелся силой,
Он врос в меня, чтоб вырваться не смог...
По оголенным нервам брызжет ток,
И, словно струны, лопаются жилы...

Как странно... я люблю тебя до слез -
Но нету слез, и я почти не плачу.
Как мало я для твоей веры значу...
Как много моей веры ты унес...

***
Посвящается MIA

Истерзанная, бледная, больная,
Уже не видя ничего, едва дыша -
Тобою же избитая душа
В руках твоих тихонько засыпает.

Моя усталость - бледная, как мел;
И я погрязла в белой, вязкой тине...
Ты выпил меня, как бокал мартини -
И, может быть, немного захмелел.

Моя тоска останется с тобой,
Бессильно на плечо мое склонится...
Она тебе нечаянно приснится -
И ты услышишь голос мой глухой;

И ты увидишь западную грусть,
Ты вспомнишь, ты придешь ко мне, мой милый...
И, наклонившись над моей могилой,
Ты позовешь - но я не отзовусь...

Первое заклинание ведьмы

Ты видишь безмолвное небо
И смотришь в чужие луны.
Ты чувствуешь: красные вены
Сплетаются в голосе струнном.

Как птица из терна на волю,
Из пережженного горла
Срывается стон дикой боли
И режет язык, как стекла.

Ты видишь, как мокрые звуки,
Качаясь в деревьях пьяных,
Влекут в агониях руки
До низких небес дурманных.

Глаза твои медленно слепнут,
И рот наполняются кровью;
А скоро и мысли померкнут,
Рассыпавшись белою солью.

Зато, разрываясь от вопля,
Застрявшего где-то в гортани,
Ты чувствуешь мелкие стекла
На белой прозрачной вуали.

Ты чувствуешь: ртутные речки
Пылают огнем серебристым,
И чувствуешь звонкие свечки
На поле березово-чистом.

На каждый твой шаг отзывается
Всплеск бело-янтарного света,
А в темных зрачках распускается
Соцветье испанской саэты.

Свет солнца изрезан золотом;
Луна в тонком зеркале стонет...
Земля покачнулась как колокол,
И ты утонула в звоне.

"Оборотень" (рассказ)

В смеркающейся дали, на самом горизонте, где пальмы и кипарисы обрамляли широкую набережную, тянулся массивный горный хребет. Покрытая сладкой вечерней дымкой, каменистая гора, чья вершина была сглажена южными ветрами, становилась кубово-синей и загоралась у подножья желтыми огнями окон. Набережная тянулась вверх и примыкала к горе; в густой южной тьме не было этого видно, но днем на склонах ясно очерчивались зеленые мохнатые леса, молодая щетинка редких лужков и извилистые дороги коричневой земли.
Маргошка сидела в неудобном раскладном кресле из пружин и любовалась на гору. Там, вдалеке, было естественно темно; здесь же ее окружали ярко-желтые лампы, легкие гологеновые огни, а рядом из прибрежного кафе лилась музыка. Вечером в Ялте жизнь бьет ключом. Днем здесь слишком жарко и грязно, люди уезжают загорать и купаться в Ливадию или Алупку, но по вечерам там скучно, и все возвращаются сюда, на "Ялос", за развлечениями.
Народ толпился возле Маргошки, вглядываясь то в лицо ее, то на холст, где молодой художник мастерски прорисовывал мягкие, чуть смешливые черты лица девушки, карие лисьи глазки, маленький носик, высокий лоб; делал наброски, что-то исправлял, что-то добавлял, подчеркивая достоинство и будто не замечая недостатки.
-А скажите, вы маслом пишите? - спрашивали любопытные зрители.
-Да, - с улыбкой отвечал художник, не отрываясь от полотна.
-А сколько времени займет портрет?
-Часа два.
-А сколько стоит?
Маргошка смеялась про себя. Она каждый год приезжала в Ялту с братом - родители не ездили, им климат не подходил - селилась в гостинице "Крым", где раньше жили знаменитые писатели и режиссеры советских времен и... почти там не бывала. Артемка, брат, тоже редко появлялся в номере - в Крыму он лечил сердце - но, честно сказать, все же бывал там чаще, чем Маргошка. Интересно: приехали отдыхать вместе, а виделись только за завтраком и в день отъезда. Артемка уматывал на процедуры, а когда выдавалось свободное время - ехал в Никитский сад или Воронцовский дворец; а Маргошка... Приходила на аллею художников, становилась около Жерома и следила за тем, с каким вдохновением он пишет портреты. Наблюдателям казалось странным то, с каким изяществом он прорисовывает шею, при этом странно улыбаясь, будто желая что-то сказать. И Маргошка улыбалась, потрясая малиновой гривой, и Жером улыбался ей, часто даже не видя ее лица. Улыбался потому, что только она знала истинную причину его увлечения. Жером был вампиром.
Маргошка не боялась его, тут бояться было нечего. Ей, по крайней мере. Они знали друг друга шесть лет, и за это время он не разу не позволил своей малиноголовой подруге усомниться в самом искреннем своем отношении к ней. А ей было интересно наблюдать за его поведением. Оно ничем не отличалось от поведения других людей; да, немного странный, как и все художники, чуть увлеченный - ну и что? Глядя друг другу в лицо - не глазами, а душами, как-то инстинктивно - Маргошка и Жером смеялись то над наивностью публики, то друг над другом. Лицо художника светилось в желтых искрах ламп; Маргошка думала, что сейчас могла бы написать его портрет - так же, как он, масляными красками, чтобы отразить этот желтоватый цвет кожи, эти матово-синие глаза, скрытые тенью, мелкие белые зубы и внутреннюю улыбку, говорящую о замкнутости, об утонченности и о некой тяжелой тайне, которую он будет нести внутри себя до конца жизни.
"Давно ты в Ялте?" - про себя спрашивал Жером, адресуя этот вопрос Маргошке и только ей, чтобы никто другой не мог его услышать.
"Не-я. Приехала только вчера"
"Как Артемка?"
"Уехал с утра в Алупку. Наверно, уже давно вернулся"
"Передавай привет"
"Он же тебя не знает!"
"Все равно передай. Скажи, от художника"
Маргошка хихикнула. Жером улыбнулся. Он отложил краски, привстал и отошел, чтобы взглянуть на наброски. С полотна на него ветрено и хищно смотрели лисьи глаза.

Море светилось серебром. Не сверху, как могло показаться сразу, а как-то изнутри. Волны набегали, ударялись о парапет, захлестывали на нижнюю набережную и снова отходили. Как будто море решило поиграть: не испугать по-настоящему, а пока еще только поиграть... пока...
На пристани, пришвартованные к берегу, волновались суда. Теплоходы важно поворачивались у причала, яхты и мелкие катера кренились и шатались.
Маргошка миновала самую оживленную часть набережной, настоящий зверинец, где черные, загоревшие хохлы предлагали сфотографироваться с самыми разнообразными животными; и скоро вышла на другую улицу, холмистую, неровную, такую же, как в горных районах Северной Италии. Людей здесь было значительно меньше; откуда-то тянуло сильным ароматом шашлыка - это из чайханы, наверное, а впрочем, не все ли равно, ведь сейчас есть совсем не охота. В баре на открытом воздухе, где в центре бил позолоченный фонтан, сидела средних лет женщина. Она явно отличалась от других гостей бара, вообще от всех ялтинцев и приезжих. На шее ее красовалось дорогое изумрудное колье, из-под пышных каштановых волос блестели длинные серьги, а на левой руке лежал тяжелый изумрудный браслет. Женщина неожиданно широко распахнула глаза, словно что-то почувствовав, и тревожно стала оглядывать улицу; потом спокойно прикрыла глаза, улыбнулась Маргошке и вернулась к своей еде. Алла слышала приближение любых подозрительных созданий еще до того, как их нога ступит в ее владения. Но знакомых она прощала.

Пологий склон горы вел к сквозному гроту, укрытому от глаз людских пушистыми магнолиями и разлапистыми кипарисами. Странно, что селекционный вид кипарисов со стрелообразной кроной считают естественным видом. На самом деле естественный их вид - вот. Широкие лапы и извилистый ствол.
Маргошка сняла туфельки на шпильках и босиком стала пробираться внутрь грота. День назад в Ялте был дождь, а склон горы, сокрытый ветвями густо разросшихся деревьев, высохнуть еще не успел, так что идти пришлось по мокрой и холодной земле.
За спиной послышалось шевеление. Маргошка остановилась. Животное, которое следило за ней, недоумевающее переминалось, решая, как сейчас поступить; яростно колотило могучим хвостом, сбивая росу и ломая низко растущие ветки; а лошадиное пыхтение отдавалось в гроте гулким эхом. Маргошка обернулась, тряхнула малиновой гривой и весело сказала:
-Что, не узнаешь? Это ж я, я!
Белый, с яркой черной полосой посреди спины единорог вышел навстречу и ласково фыркнул. Животное напоминало хорошую лошадь породы арабская чистокровная, но только ноги были сильнее, морда - чуть длиннее, и посреди лба рос небольшой костяной рог. Единорог склонил шею, Маргошка ловко взлетела на спину, и они помчались из грота. Единорог бежал в два раза быстрее, чем обычная лошадь, и лавировал среди острых выступов грота в три раза лучше, чем змея. Скоро они домчали до широкой поляны под навесом горы; здесь росла мелкая сухая трава, кое-где мелькали цветы, и отсюда, как с балкона в театре, открывалась панорама Ялты, а за ней, впереди - бесконечное, бездонное, серебряное море. Маргошка нерешительно залюбовалась этим пейзажем, но единорог обиженно толкнул ее в руку шеей. Она виновато улыбнулась и, закинув голову к луне, что-то тихо прошептала.
Подул мягкий ветер и взволновал малиновую гриву Маргошки. В глазах, еще секунду назад шоколадных и таинственно-темных, загорелись звезды. За телом девушки, застывшим в оцепенении, выросла длинная тень, какие бывают перед закатом; но тень отделилась, смешалась, сжалась в комок - и неожиданно распласталась на земле маленькой лисьей тенью.
Маргошка фыркнула, подняла морду вверх, принюхавшись к теплому ялтинскому воздуху, поскребла лапой землю и, довольно махнув рыжим лисьим хвостом, перевернулась на спину. Запахи лета совсем не так ощущаются человеком. Для лисицы они острее. Острее стократ: ты чувствуешь, как пахнет растущая трава, как дышат камни гор, и шмель, летящий к цветку, тоже похож на цветок.
Маргошка уткнулась носом в лапы и, закрыв глаза, стала слушать четким звериным чутьем, как щипал траву послушный единорог, как ведьма Алла играла своим изумрудным браслетом, и как там, внизу, далеко-далеко, вампир Жером водил карандашом по полотну, ожидая следующего вечера, когда он снова увидит своего оборотня, свою любовь, свою Маргошку.