Дмитрий Балашов занимался фольклором и этнографией, работал в исторических архивах, путешествовал, писал романы, создавал скульптуры, рубил дома. Выходец из питерской артистической среды, он жил, как крестьянин, на земле, жил родной землей, набираясь у нее сил. Читатели нашего журнала хорошо помнят документальный путевой очерк Дмитрия Балашова о Сербии “Любовь” (“НиС” №4), написанный задолго до варварских бомбардировок Сербии и увидевший свет уже после них. Любовью отозвался он в сердцах читателей и здесь, в Сибири, и там, в далекой Сербии, в среде русских эмигрантов. Дмитрий Михайлович очень хотел побывать у нас в Сибири, но тяжелое материальное положение так и не позволило осуществить эту мечту.

Именно так: известный писатель, совершивший гражданский подвиг, воссоздавший в девятитомной эпопее “Государи Московские” историю самого сложного периода государства Российского, произведения которого изданы тиражом более 20 миллионов экземпляров, жил почти все время в нужде. В январе 2000 года его друзья создали в Великом Новгороде фонд в поддержку Дмитрия Балашова, но так и не собрали в него ни рубля. Деньги найдутся потом. На похороны. Трижды выдвигали Дмитрия Балашова на Государственную премию как писателя, ученого, филолога, историка, и трижды замечательные его труды игнорировались. Писатель, постоянно твердивший об огромной ответственности власти перед страной и народом, не был любим ни коммунистическими властями, ни властями “демократическими”. Известна резолюция, которую начертал в апреле 2000 года на прошении депутатов Госдумы о персональной пенсии Дмитрию Балашову новгородский губернатор Михаил Прусак: “Согласен помочь Балашову. Но чем?”

Писатель любим сейчас миллионами читателей, но думается, что время Дмитрия Балашова еще придет, и этот великий труженик будет востребован как никто другой, когда наступит пора национального самосознания России, когда многие захотят испить ключевой воды, холодной и чистой. Три года тому назад писатель, словно предчувствуя конец, передал в новгородский архив новейшей истории 42 коробки с неизданными материалами. Часть неизданных произведений, которые отказались печатать в самые разные периоды его жизни, Дмитрий Михайлович прислал в адрес нашего журнала. И эти размышления о Викторе Петровиче Астафьеве времен травли нашего земляка за его “Ловлю пескарей”, которые мы предлагаем вашему вниманию, — тоже. Сейчас Астафьева не травят, но по-прежнему бьют, а обвинения на удивление очень похожи на обвинения времен застоя. Значит, не во временах дело, а в нас, в том, какое семя взращиваем мы в сердцах наших. Пусть эта посмертная публикация статьи Дмитрия Балашова станет для нас его завещанием. Нам стоит к нему прислушаться, ибо этот писатель, несмотря на трагичную его гибель, все равно ушел из жизни победителем. Открытые им источники с чистой ключевой водой остались. И это — победа, победа русского духовного оружия. Вечная ему память.

Уровень таланта есть столь же недоказуемое, хотя и самоочевидное явление, как и бытие Божие по учению древних богословов.

Скажем сразу, что три астафьевских рассказа соединены тут не случайно, что их связь образует некое нерасторжимое единство, как тема, так и течения образности. Почему и можно, и нужно их рассматривать как нечто целое, пронизанное не только единством авторского мироощущения, но и единством идеи, и даже единством темы, по сути говоря.

Сначала — яркий, веселый, на грани балагурства рыбацкий треп. Следуют “категории” рыбаков: аккуратного, прижимисто-скуповатого мужика — вологжанина, у которого все пригнано и прилажено, но зато попробуй попроси у него наживки, руки будут трястись от скупости; а рядом — размашисто-щедрых работяг-литейщиков. Но не спешите! Тут же и вскрывается основа этой щедрости, коренящейся в безалаберности существования полупьяного блатняка, неоднократно сидевшего, испещренного надписями и рисунками по коже, “перемолотого” лагерем, незаботного не только к своей, но и к чужой собственности.

Но вот и еще тип: рыбак-горожанин, москвич, почти аристократ (немного не хватает до “уровня”! “Ему бы только инвентаря культурного да средствий поприбавить, так уж и дворянином бы себя почел”), нацелившийся на остатки деревенской старинной утвари, собиратель “модных” икон, вносящий разлад и склоку в семью приютившую его черепянина, пресыщенно “снисходящий” к “местному колориту”: — “Вот когда я был в Варне, в Баден-Бадене, то там…”

Полстраницы, а всунуто, рассказано — на тома хватит! И о семье, и о жене, о квартире, о разноликости столичного москвича, тут же и сопоставленного со знаменитым ершом-ершовичем...

Ну и до чего же колоритен этот Кеша-Короб, вологодский рыбак с его филиппикой противу женщин, забросивших свое семейное назначение в погоне за рыбалкой, древним мужским занятием:

Тут же, несколькими строками выше, дан и портрет Кеши-Короба, невысокого росточком: “Лицо его, изветренное, измороженное, напоминало растоптанную консервную банку из-под червей, спереду, с жерла, — все узко сплюстнуто и вытянуто; сзади, “со дна”, — стриженый под бокс затылок без всякого изгиба катко уходил под взъерошенный башлык плаща”.

Я нарочно цитирую этот портрет, чтобы показать суть художественной манеры, подхода, весело-острого, на грани насмешки. Не просто стиля, но и замысла, это та грань, которая заставляет встрепенуться, вздрогнуть, не дает проминовать мимо образа.

Говоря “высоким штилем”, это тот самый Ювеналов бич, но бич не сатиры, а смеха, против коего и рожна не найдешь. Тут все оказываются разоблаченными и все по-своему не правы (но и правы!), ибо… Ибо для автора важна, скажем сразу, не частность, хотя бы и крупная, а общее состояние общества, которое уже дошло до той степени, когда возможно стало и приблизилось светопреставление.

В диковинной, новонародившейся хищной рыбине, берше, выловленной Кешей-Коробом, явила себя природа, готовая отворотить свое лицо от человека. (О многократно перегороженных, отравленных удобрениями реках, превращенных в “водоемы”, от коих разбежалось все живое, уже сказано, походя, но с тою же астафьевскою яркостью во вступлении к рассказу).

И этот вот рыбак без затылка, с лицом, похожим на измятую жестянку (с такой внешностью в герои ну уж никак нельзя!), он соображает, чует, схватывает грозную суть явления, кричит от ужаса… А горожанин спокоен. У него — информация. Он знает и похуже, бестрепетно рассказывая тут же про того ротана, который живет в мазуте и жрет резину, и — давит берша ногой. А тот, третий, он просто берет и съедает берша (вкусно! — говорит назавтра). И остается взгляд берша, говорящий людям: “Жрите, жрите! Сегодня вы нас, завтра — мы вас!”

Так, на частном примере, автор взглядывает в глубь общественной пирамиды и видит ту гниль, от которой, нарастая, движет на нас лавинообразно светопреставление.

Легко было бы изменить и исправить то, что вне нас самих. Куда труднее выгнать болезнь из глуби собственного “я”, излечиться духовно больной нации, но только тут, только на этом пути мы и можем еще спастись.

Второй рассказ “Слепой рыбак” имеет два плана. Сам этот слепой, почти что и не бывший на фронте инвалид, его осатанелая низкозадая баба; разоренная, обезлюженная земля и — Пасха в пустой деревне, вымирающей, где остались одни старухи, которые уже и того, что могли бы, не ростят, не держат, кормясь от автолавки да от наезжих рыбаков...

Но о Пасхе — позже. А главное, что и название рассказа перешибает, это подростки, молодое поколение, надежда наша, которые, верхами, гонят стадо телок, нещадно, для потехи, избивая и калеча скотину. А бабы рады и им — все-таки авось оживет деревня! И тут же ругаются при виде изувеченной, с выбитым глазом телушки, избитой так, как били, фашисты в застенках наших людей (да и то не всегда!). И это особенно страшно, ибо избивал, куражился наш, русский, новообразованный парень, итог наших новых педагогических усилий на селе (на селе, где встарь бились смертным боем, а скотину не трогали!). Так же, как рыбы берш и ротан — итог наших измывательств над природой.

Зло производит зло, и мы сами стали источником зла. И тут я только процитирую горькие строки, вздох, вернее, вопль, автора, когда рыбаки и старухи сидят за одним пасхальным столом в убранной кое-как, но все же украшенной ради праздника избе:

Такие слова, вырвавшиеся из души, из самого нутра, слова корневые, главные, надобно затверживать наизусть, ибо в них — вся боль наша и последняя наша надежда на спасение.

Ну и далее, позвольте еще процитировать. Портрет ухаря, едва, под конец, не загубившего…все телячье стадо:

“…Хлестанул одного, другого телка, ткнул пальцем в брюхо, и из машинки на весь вороновский край завопило: “Пр-ра-а-асти, земла-а-а, пр-расти на-фэ-эк, тебя об-бидел че-лофэк…”

— Во, бабка! — примирительно сказал волосатик, нагло тыкая себя как бы ненароком ниже пояса. — Машина времени поёт, бабка. Нашего времени, твоё отпелось.

— Это поёт? Это поёт?!

Ведя в обнимку тёлочку, всё обирая её, очищая от грязи, ощупывая голову с набухшими рожками и давним, крестьянским опытом — по шишкам на голове, по губам и языку — определяя породистость, молочность и даже нрав будущей коровки, перечила бабка. — Орёт лихоматом, будто осенесь ево выложили...

— Выложили?! Ха-ха-ха! Го-го-го! А ну, скотина, шевели ногами! Гоп! Гоп! А то магазин закроют. Па-следний пар-ря-ад наступаиит. Гуд-бай, дяханы! — И врубил кнопку. Из-под неё ещё дичее заорал кто-то бараньим голосом, волосатик умело подтянул:

— Гуд-бай, гёрлс, бойс, грениенд антс! Тил нью митингс энд партс! Дин ачес! Партингс!

— Это оне по-какому? — пугливым шёпотом вопросила Адольфовна.

— По-бусурманскому! По-какому! А ты, ты... на других бочку не кати! Не кати!..

Адольфовна сделала вид, мол, никого не слышит и не видит, гладила тёлочку, наговаривала, может, и в самом деле никого не слыша и не видя.

— Бил он тебя, ирод! Бил. Научили их на свою голову! Последние крошечки собирали… В городу он рос, в городу, и заместо сердца у его кирпич, где голове быть — чигунка… Я вот те! — погрозила она кулаком вблизи гарцующему всаднику. — Мы тоже, было время, не жалели ничё, не пасли, не берегли. Полюбуйся теперя на хозяйство наше. Всё профукали, просвистели да разбазарили…

— Ак чё теперь сделаешь? Назадь не поворотишь, — вздохнула курящая старуха и вдруг с дребезгом, отчаянно завопила: — Да уж побегали мы с факелочком! — Выплюнув цигарку в грязь, она ещё громче и решительней продолжала: — Долой церкву, опиюм народа! Давай клуб! Бога нет, царя не надо, мы на кочке проживём! И остались вот на кочке жить!”

Тут вот, в оценке (любой!) этой пронзительно-страшной прозы критика, мне кажется, бессильна. Тут надо попросту промолчать и устыдиться. Себя. Самих.

Тут вот предстают перед нами природа и деревня, и то, что мы с ними сделали, мы сами, мы сами, читатель! Не позабудь про себя самого!

Но мы, Союз наш, многонациональная страна, и без картины заключительной, без последнего рассказа “Ловля пескарей в Грузии”, не полон был бы, не замкнут, не завершен был бы астафьевский цикл. Ибо место действия — не мы одни, а и вся наша великая и многострадальная держава.

Рассказ “Ловля пескарей в Грузии” вызвал окололитературный шум, в коем Астафьев, как мне кажется, не виноват вовсе, ибо ничего обидного для грузин рассказ не содержит, как не содержат и два предшествующих ничего обидного для русских. Скажем здесь лишь то, что упреки того типа, что-де русскому писателю нельзя писать о грузинских делах, нелепы уже по самой постановке вопроса. Иначе надо воспретить целую науку этнографию и добрую четверть мировой литературы предать проклятию (как-де смел Шекспир порочить датчан в “Гамлете” или мавров в “Отелло”?). Не углубляясь более в проблему подметных писем, рекомендую иным грузинским товарищам прочесть все три рассказа подряд, не отрывая их друг от друга.

“Ловля пескарей в Грузии” имеет очень непростую композицию, ибо автор тут совмещает два временных периода, и даже три, ибо краткое введение, это третье время, современное написанию, а весь рассказ написан уже в другом времени, одновременном событию, с постоянными отсылками в давно прошедшие героические века. Вместе с тем и сама Грузия как бы разъята и противопоставлена одна другой: Грузия трудовая Грузии торгашеской. Но вместе с тем и вся Грузия в целом сопоставлена с её же героическим прошлым. Но мало того, весь рассказ пронизывает четвёртый ряд сопоставлений: Грузии и России, сопоставлений, опять же охватывающих и настоящее, и прошлое обеих стран. Так, кавказские ухоженные, обложенные камнем родники напоминают автору про иные родники, его родины, давно умолкнувшие. “Последний родник на окраине моего села был придушен лесхозовским трактором, мимоходом, гусеницей заткнувшим его жёлтый, песчаный, словно у птенца доверчиво открытый рот. Так немилое, лишнее дитя прикидывала в старину по глухим российским местам подушкой и задушивала — из-за нужды, из-за блуда или боязни позора — родившая его матерь...

...Уж и не поймешь, не разберешь, кто, что и зачем ищет, рыская по Сибири. Но все при этом бурят, рубят, жгут, рвут, уродуют гусеницами, утюжат бульдозерами, пластают... кожу земли, крошат в щепу лес, делая на месте тайги пустоши, полыхающие пожарами даже весенней и осенней порою, бесстыдно заголяют пёстренький летом, а зимой белый подол тундры; и разгромив, растерзав, бросают в хламе, в побоях, в синяках и ссадинах, будто арестантской бандой изнасилованную девушку, тут же поседевшую, превратившуюся в оглохшую некрасивую, дряхлую старуху, всеми с презреньем оставленную, никому ненужную, забытую”.

Иногда подобное сложное сопоставление вмещается у Астафьева буквально в одну фразу: “…За рулем сидел и ловко, но без ухарства и удали вел машину Шалва — помнил он частые могилы по обочинам дорог, где нашли последний приют подгулявшие “мальчики”, гоняющие машины на пределе всех скоростей и обязательно в гуще движения, изображая потомков храбрых джигитов, павших, правда, не ради пустой забавы — за свою землю павших, за детей и матерей, за свой народ”.

Обращаясь к началу рассказа, напомню портрет рыбака Кеши из “Светопреставления” и низкозадых баб из второго рассказа, у которых “ягодицы при ходьбе ударяют по пяткам”, — чтобы напомнить про особый астафьевский метод заострения образа, тогда уместен становится и кобылий зад раскормленной поэтессы, почти погруженный в тарелку со щами, меж тем как его владелица ведет высокопарную беседу с молодым кинодеятелем. Ну, и заодно напомню всем известный доклад Г. И. Литвиновой о диспропорциях в распределении бюджетных благ между нашими республиками, при котором Россия получает меньше всех. Тогда понятен будет и постоянный феномен помещения известного русского писателя, “упорно надеющегося пронять современное общество покладистостью характера, смирением и неприхотливостью нрава”, в номер супротив писательского сортира. (Я и сам, дважды побывши в Переделкине и тоже поняв, что работать там мне именно нельзя никак, могу удостоверить тут полную, даже не сатирическую правдивость астафьевского описания сих творческих заведений).

Ну, а далее развертывается грузинский аналог нашей русской действительности. Герой, сван Отар, друг Астафьева, показанный также ярко и чуть-чуть шаржированно, как и все в этих рассказах, стремится показать автору ту Грузию, которую любит и знает сам: “Хочу, чтобы ты увидел Грузыя нэ в кино, грузын нэ на базаре...”

И потому — Гелати. Как задержанный воздух. Как вечность. И слова тут Астафьев находит нежданные, высокие слова, словно бы и не свойственные ему: “Вокруг городища и оно само, — все-все почти истлело, обратилось белым и серым прахом, и только храм, как бы отстраненный от времени и суеты мирской, стоял невредимый среди гор, отчужденно и молчаливо внимая слышным лишь ему молениям земным и звуку горных, глазу недоступных пространств”.

Замечательно связывает тут оба наших народа воспоминание о нашествии монголов, одинаково тяжком для той и другой страны. Разрушенные города Руси и разоренный кочевниками храм в Гелати — вот еще с каких времен суждены были нам сходная судьба и единый исторический путь!

Да! И торговля грузинская на наших базарах — гадка. И, увы, администрация писательского дома ничуть не менее гадка, чем у нас в Переделкине. И вот тут воспоминанием (после Гелати!) вскрывается еще одно, прибереженное Астафьевым под конец. Оказывается, что те, кто нарабатывает на эту грузинскую торговлю, ничего не видят, не получают с нее. Получает торгаш и деляга, который, догнав свой годовой доход до 60-100 тысяч чистоганом, не стесняется накричать на вымотанного работой отца за то, что тот не выключил свет в уборной, и для дочери своей, к ее брачному торжеству, мечтающий скопить миллион, но не подарить ей переписанную поэму Руставели, как это было принято в древности!

Беда общая. И сообща надо из нее вылезать. И место действия — общее. Вся наша страна, Союз Советских Cоциалистических республик. Мыслю, что и грузинские писатели (из той, второй, трудовой Грузии, где зачастую человек спускается с гор с пучком зелени, чтобы просто побыть с людьми, узнать новости на базаре, ощутить радость общения и, без сожаления бросая потом эту непроданную зелень ближайшей корове, отправляется опять в горы, где ждет его тяжкий непрестанный труд), писатели эти сумеют прочесть в астафьевском рассказе и уважение к своей стране, и ощутить братство наших культур, и общую боль и беду, которая много страшнее, как показывает Астафьев, чем какие-то неправильности и просчеты в планировании.

Беда коренится в искажении, порче самого человека, проказе, разъедающей душу нации, а потому тут уже надобно задуматься всерьез и не просто задуматься, а и приступить к немедленному действованию. Нам всем. К действованию по возрождению нашего гуманизма, и не только нашего, но и общего, присущего труженику любого народа, по возрождению истины труда на земле.

1986 г.