| |
|
 |
| |
|
“…Помню театр с колоннами и музыку. Знаешь, музыка была сиреневая… Я почему-то услышал сейчас ту музыку, и как танцевали двое — он и она, пастух и пастушка. Они любили друг друга, не стыдились любви и не боялись за неё”.
Виктор Астафьев. “Пастух и пастушка”, современная пастораль
В Красноярске — событие: Театр юного зрителя поставил спектакль по астафьевской пьесе “Прости меня” и повести “Звездопад”. Театр мог и не отмечать 55-летие Победы в Великой Отечественной войне, сейчас за это не спрашивают. Но он заговорил — о смерти, о любви, о войне. Встреча моя с Виктором Петровичем Астафьевым состоялась как раз после премьеры тюзовского “Звездопада”, вроде в самый раз было поговорить о войне. Но герои “Звездопада” — хрупкая медсестра Лида и раненый солдатик Мишка Ерофеев заставили нас говорить о любви. О войне и так много сейчас говорят.
— Виктор Петрович, вы же очень наблюдательный человек и проницательный, скажите, вы встречали в жизни Ромео и Джульетту?
— Ну по-своему… Применительно ко времени. Иногда это было вульгарно, иногда ничего.
— Кому бы вы отдали корону первенства?
— Да никому! Они очень похожи на наше время. А наше время можно любить и в то же время относиться к нему плохо...
— Историю расскажите, пожалуйста, чтобы я поверила, что это были Ромео и Джульетта.
ПИСЬМА К НЕЙ
— Пожалуйста. Теперь уже можно называть. Был такой писатель Миша Барышев. Писал он книжки для детей, с какого ляду – не поймёшь. Писал долго и плохо. И от плохой литературы подался служить. Был редактором и даже директором юридического издательства. Как от писателя и как от директора от него ни шерсти, ни молока. И вот развелся он с женой. Срамил её, не переношу я, когда мужик бабу срамит, а потом женился второй раз и давай меня в гости звать: “Витя, приходи. Витя, приходи…”
Дружить мы не дружили да и не могли дружить. Но я откликнулся. Прихожу — смотрю: в годиках уже такая красивая русская женщина. В доме нет только птичьего молока, всё остальное есть. Она оказалась крупным работником Госплана, работала там, где сейчас заседает Государственная Дума. Заимели они одного мальчика. Бобик такой, откормленный, избалованный, капризный. Миша говорит: почитай стишок. “Не буду!” Книжечки у него и железная дорога на всю большую комнату, гудит, пыхтит, колёса крутятся… Это и были Ромео и Джульетта. Миша на неё смотрит — глаз не сводит. А она — на него, вся от радости светится, поскольку её предыдущий мужик лупил, не глядя на её красоту и совершенство и на то, что она начальник большой. Ему-то чё , ещё лучше, когда такой начальнице поддашь.
И рассказывает мне Миша потрясающую историю. Однажды в метро он видит свою бывшую жену. А он со своей любимой женой куда-то ехал, вроде на дачу. Увидел… Что делать? Надо вставать и представляться. Встает и говорит своей, вот, мол, бывшая моя жена. А жена бывшая, кивая на своего спутника, тоже говорит, вот, мол, мой нынешний муж. И что оказалось? Что новые спутники их жизни — бывшие муж и жена! Поменялись, не подозревая даже об этом. И главное, все были счастливы. Я тебе просто рассказываю современные чудеса про наших Ромео и Джульетт. Надо же было Мише с женой в городе в 7-8 миллионов населения встретиться и увидеть их.
— Ну и как сложилась их судьба?
— Миша в гору пошел, очень быстро стал секретарем партийной организации Союза писателей СССР. Я говорил: “это тебе нужно?” А вскоре он и умер.
— И любовь не спасла.
— А видимо, подношенный был изрядно, фронтовик бывший…
— Какая-то странная и печальная история. А ещё какую-нибудь историю расскажите, Виктор Петрович!
— Вот сейчас у меня лежит на столе недочитанная ещё книжка. “Письма к ней” называется. Автор её — Вася Емельяненко. Василий Борисович Емельяненко — Герой Советского Союза, водитель штурмовика Ил-16, четырежды сбиваемый. Когда в четвёртый раз его сбили, он пошел к командиру и сказал: “Всё, мой ресурс закончен. Если в следующий раз собьют, погибну”. А летал он с 1941 года. И командир понял его, послал в академию, уберёг от смерти. И вот этот
Вася еще до героических своих подвигов влюбился в крымскую татарку. А она влюбилась в него. Вася, простенький такой мужик с виду, тамбовский или пензенский, учился в ту пору в консерватории, ей пересылал ноты, свои музыкальные сочинения. Причем прекрасно знал английский язык. Под ее давлением выучил. Она писала ему на английском и вынудила его выучить язык. Мне он не раз о ней говорил, но как-то намёком, вскользь. И вот опубликовал “Письма к ней”. Такие хорошие письма, такие светлые души!.. Они так и не поженились. У него была своя семья, у неё — своя, но он всю жизнь писал письма ей! Причем в семье эта переписка возражения не вызывала. Во всяком случае, Вася в одном из писем пишет: “Завтра это письмо отправит моя дочь”.—
Потрясающая фраза.— Но соединиться после войны им нельзя было... Она — из крымских татар, которых тогда высылали, он — Герой Советского Союза. Вот тебе ещё Ромео и Джульетта. Мы очень с Васей дружны были, и когда мне очень тяжело было в Вологду улететь из Москвы, а это всегда было тяжело,
я звонил ему, и ответ всегда был один: “Сейчас еду”. Садится в “Волгу”, приезжает ко мне и под свое героическое удостоверение, берет билет, провожает, сажает. И однажды подпутали нас, разоблачили: подставной билет-то, срамить нас давай! А два соколика морды опустили, виноватые…(смеется). Так вот, Вася, чтобы “Письма к ней” издать, продал квартиру в Москве. Ему в Переделкино дали дачу, там он и живёт с женой. А квартиру продал, чтобы хотя б тысячу экземпляров издать.— Да… Лучше б все-таки они поженились. Виктор Петрович, а из современной литературы что бы вы назвали такое пронзительное о любви, о современных Ромео и Джульетте?
— А “Живи и помни” Распутина? Разве не о них? Только всё это в нашей действительности на разрыв идёт. А “Пойти и не вернуться” Быкова? Как она влюбилась в партизанском рейде, отдалась ему, а он ее подставил… Я могу множество вспомнить вещей в литературе нашей. Только все это, конечно, от Шекспира ушло в такую грубость, в такую нашу действительность, что уже и стыдно героев Ромео и Джульеттой называть…
Вон как и моих, которые в “Звездопаде” по тюзовской сцене ходят. Это ещё их принарядили маленько, халаты какие-то надели. Мы ж в кальсонах ходили по палате. А когда прикрыться надо было, брали одеяла, обёртывались и ходили, как патриции, в юбках. А ширинку забирали бинтом…
—
Вот и нарядил бы режиссёр героев в такие одежды!— Современные зрители уже бы не поняли: что это? Нашли невзрачные халатишки, застиранные такие, ничего… Ты всё о любви расспрашиваешь. А поэзия-то нынче стала, как фарш, прокрученная, отжатая. Не влюбляются, не дерутся, на дуэли не вызывают…
ПОДСНЕЖНИКИ В РЖАВОЙ БАНКЕ
— Вот я когда писал “Пастушку”, задавал эти же вопросы: способны мы на такую любовь или не способны? Я выдумал героя и героиню, которые способны. А мы нет, не способны, нам не дотянуться до них. Наша любовь лишь предпосылки к ней, зарницы… Мыслил так: выдумаю героев, может, кто-нибудь и подразит…
— И что? Отклики же потом приходили на повесть, отыскались ваши герои в жизни?
—
Ох, Валентина… Сломали нам душу-то товарищи коммунисты, исказили наше духовное начало. Сознание наше искажено. Для того, чтобы быть Ромео и Джульеттой, надо вернуться в то время. Тогда тоже войны шли, головы друг другу секли, руки-ноги отрубали, на копья насаживали. Это ещё страшнее, чем атомная бомба, рубить топорами друг друга. Но где-то в тихой провинции, в замках, где резали друг друга без конца, дрались, вот такие мальчик и девочка родились. Шекспир ведь тоже выдумал их…— В принципе, это вечный сюжет. А сейчас сюжеты другие: мальчик американский шести лет подходит к девочке: “Я тебя не люблю”, и убивает её из пистолета.
— Или как у нас, 15-16-летний пацан режет живую женщину за то, что она его не захотела, а он захотел. Я когда увидел общежитие нашего родного ФЗО №1(зачем его в №19 переименовали, не понимаю, надо дурь эту исправить как-то), все ручки оторваны, двери пробиты, окна побиты. Мне директор и говорит: это парни к девушкам лазят. Если девчонка отказывает — нож подставляют… А мы как на свидание
приходили? Помню, первое самое, в этом же ФЗО № 1. Приоделись, зашли в какую-то комнату, там девочек восемь штук. Те-то пырх-пырх — упорхнули. И осталась одна, гриппом больная, под одеялом лежит. Мне гриппом больная досталась! (смеется). Я с литературой своей стеснялся всё. А сесть-то некуда. Она, бедненькая, под одеялком лежит — глазки серенькие, деревенское личико такое, хорошее, русское. Руку высунула, погладила меня за то, что я с ней остался…А потом второе свидание с ней было, когда в начале мая мы на речке Базаихе, где святую воду берут, чуть-чуть повыше, сплавляли лес. Сладили удочки, тогда же много было усачей, пескарей, тут же в садовке выкапывали картофелины, ведро на помойке нашли, отожгли и уху варили. Там гора на Базаихе. Я хоть и боюсь змей,
пошёл по ней, и там были первые подснежники… Кремовые такие, очень крупные, как тюльпаны. Я нарвал их и принёс в эту комнату ей. Она только с практики приехала, в ватных брюках, в телогрейке. До этого она заказывала мне их, но мне то некогда, то стыдно. Взглянула она на цветочки: “Витя, а поставить-то их некуда”. — “Я сейчас!” Горячий был, помчался на помойку. Рылся-рылся, ржавую банку нашёл, полную льда, колотил, колотил — лёд выковырял руками, камешками подровнял края, налил водички, принёс, и мы цветочки эти — шесть или восемь — поставили. А в это время девочки уже все подтянулись, в ватных брюках, в телогрейках, встали возле банки: “Ой, цветочки!” И потом мне кто-то сказал: “Пожалуй, это были первые и последние в их жизни цветочки”. Наверное, так и есть. Вот и все. Вот тебе и Ромео.— Ромео, конечно. Всё принёс к ее ногам: и жалость, и нежность, и стихи, и цветы…
— Я тогда понял: дарить цветы женщинам — это прекрасно. Как у них сияли глаза! В телогрейках, ботинках ЧТЗ… Господи, Господи, бедные девочки, бедное наше поколение! Посмотрел тут по ТВ, как танцуют бальные танцы, говорю жене: “Маня, какая прекрасная пора — юность, а у нас её отняли!”. Юность отняли, молодость заели, это же никогда не повторится, жизнь уже на исходе…. А то, что не умеют сейчас использовать юность, опохабливают ее ранними половыми связями, это не дело. Все американские фильмы любовью стали называть половые сношения. Вот спектакль “Звездопад” вовремя и появился. Надо объяснять: девочки, мальчики, любовь это не половые сношения, а нечто иное. Они спектакль-то смотрят, и многие не поймут, чё это он её никак не может поцеловать, то не решается, то только в щеку целует… В Вологде когда “Звездопад” ставили, так там из зала кричали: “Жми её, волоки!”
НА ПОЛОЧКЕ ЛЕЖАЛ ЧЕМОДАНЧИК
— Виктор Петрович, а на ваш взгляд, естественны, искренни эти сцены в нашем тюзовском спектакле?
— Да. Это их вершина. Ведь это же не Малый театр и не Ермоловский…
Вполне сносно. Не стыдно было смотреть, а то, бывает, сидишь, а под тобой горит все от чувства неловкости... А чувство неловкости — от несоответствия автору, несоответствия слову и тому, что он писал. Чувство такое чаще всего возникает, когда Режиссер Режиссёрович возьмёт и за тебя дополнит. Он думает, что лучше меня знает это произведение, чувствует и имеет право дополнять. Вот тогда неловко и становится. Сидишь и думаешь, куда бы спрятаться? Есть, конечно, в спектакле несовпадения. Поскольку нынешние актрисы-акселератки люди уже другого века, они интонацию вкладывают во многое свою… Все театры, которые до этого ставили, они были просто сильнее. Драмтеатр на Литейном в Ленинграде. Там было два или три народных артиста, четыре или пять заслуженных. Не все же заслуженные напрасно. Потом у Бородина в Детском, теперь уже Юношеском театре, в Москве, двое народных артистов… Но самый лучший спектакль по этой пьесе был все-таки в Вологде. Это объясняется тем, что они были полны сил, открывали свой театр… Спектакль этот получил Государственную премию. Там музыка играла... лучше, чем у нас в ТЮЗе. Наши бы тоже получили премию, но у них динамик плохой! Хрипит, подлюга! Там реквием Верди гремел в полной темноте, и занавес открывался... Там занавес был. Здесь занавеса нет — мода такая. И немножко пылью всё покрылось, всё подиспорчено, потому и не разобрать, реквием это или “Сербиянка”. А я вологодцам так и говорил: вам дали премию за Верди! Баранов — постановщик после премии сразу запил: как же — великий режиссёр! Исполнители главных ролей стали признавать себя лучшими артистами Холливуда и всех частей света…
Но спектакль года два шёл с полным аншлагом. Когда публика-то схлынула: комсомольцы, наш брат-интеллигент, пошёл фэзэошник, всякий народ организованный. Так бедная исполнительница роли Смерти, талантливая актриса Тамарочка Четникова жаловалась на то, что из рядов кричали ей с матом: “У сука, подлюка, уходи!”. Не хотели, чтобы солдатики смерти-то поддавались. Вот до чего их доводила! В ТЮЗе же нашем как только премьера прошла, я газетчиков просил: ради Бога, не ругайте, даже если вам и не понравилось что-то, театр едва-едва дышит. Режиссёр Слава Сорокин извёлся уже с ним, какой-то лес купил, перепродал, чтобы на постановку денег добыть. А эта постановка важна для них и для всего репертуара города. Нет сейчас в репертуаре Красноярска такого серьезного материала. Нету просто такого спектакля — военного, нужного, про Ромео и Джульетту, где чистая, славная детская любовь… А насколько удачен он? Вот когда фэзэошник пойдёт, тогда и видно будет.
17 лет тому назад шла на сцене этого же ТЮЗа моя “Кража”, семь раз её снимали, семь раз разрешали, дергали. Потом все-таки разрешили. Так начальник Кировского РОВД молился, чтобы она шла каждый день. Второй акт начинался с песни “На полочке лежал чемоданчик”. И дальше: “А я не уберу чемоданчик!” Помнишь такую песню? Вот вся шпана кировская ко второму акту сходилась в ТЮЗ, и вместе с артистами весь зал пел: “На полочке лежал чемоданчик”. Начальник РОВД говорил, что в это время не было ни одного грабежа, ни кражи, ни убийства, ни насилия. Вот такое воздействие искусства.
“ПАСТУШКУ” НЕ ОТДАМ НИКОМУ
— Многие с этим вопросом к вам пристают, Виктор Петрович, но я его всё-таки тоже задам. Почему, на ваш взгляд, не было очень удачной постановки ваших достаточно драматичных и вроде бы сценичных произведений?
— Я тебе сознаюсь и скажу: не доросли. Никогда ты от меня не слышала громких слов о себе. А теперь скажу — не доросли. Поэтому я и “Пастуха и пастушку” никому не даю ставить. Ведь Слава Сорокин приехал ко мне с идеей постановки “Пастушки”. Я говорю: ты с ума сошёл? При социализме ставили её, мне присылали снимки. Это был народный театр, они же не спрашивают разрешения на постановку. Лежат там на фотографии баба и мужик, прикрытые полотенцами, а на полотенцах ляписные общежитские штампы, такой вот соцреализм. А теперь такой разгул! Полповести я работал, пот выгонял, чтобы было откровенно, но не было замочной скважины, чтобы не коробило никого, что мужик с бабой половину повести лежат вместе. Представляешь, что сейчас из этого сделают! Тот же Слава Сорокин, куда он от этого денется? Я его отказом огорчил, он все равно хочет вернуться к “Пастушке”. Но пока я живой, я не дам никому её ставить или снимать. Никому не дам, ни в кино, ни в театре.
— Вы договорились с Никитой Михалковым о съёмках военного фильма, обещали ему поддержку. Он собирается его ставить по роману “Прокляты и убиты”?
— Нет, они свой сценарий будут делать. Я Никите был нужен для того, чтобы поразговаривать, что помню о войне, что знаю. Приезжали недавно двое с его студии, расспрашивали, что я помню. Я им тут три дня говорил, едва живой остался. Договорился до того, что аж захворал.
— Значит, вы будете одним из действующих лиц будущего фильма?
— Нет, не буду я там действующим лицом. Скорее, просто консультантом.
—
Мне кажется, у Михалкова получится незаурядный фильм про войну.— Но “Пастушку” и ему не сделать. Он немножко в последних работах огрубел. Может, в тот период, когда ставил “Неоконченную пьесу для механического пианино”, и сумел бы “Пастушку” поставить, но не сейчас. Сейчас он слишком мужик. Он может делать только такое смотриво, как в последнем фильме про сибирского “цирульника”. Или топором, как “Утомлённое солнце”.
— Ничего себе топор, аж в душу влазит.
— Так хорошо сделано, грубо, из брёвен, дубовых брёвен, ничего не скажешь. Но это не для “Пастуха и пастушки”. А вот “Раба любви” с Еленой Соловей ну просто бесовская работа, тонкая, пронзительная! Как она едет в пустом трамвае! В пустом трамвае куда-то мчится баба эта беспомощная в шляпе и кричит: “Господа! Господа! Вы же будете прокляты народом! Что вы делаете?”
—
Вот и висит это проклятие над нами…— Так он же не зря такую концовку фильма сделал. Фильма очень чудного, настораживающего.
—
А как прорваться через это проклятие?— Ты знаешь как. Молиться. Через молитву, через обращение к Богу. Утрата Бога и привела нас ко всему, к чему мы пришли…
— Может, потому военную вашу пастораль “Пастухи и пастушки” уже не под силу поставить никому.
БРАТ КАВАЛЕРА ДЕГРИЕ
— Я сам четырнадцать лет или пятнадцать таскал эту повесть в душе, вынашивал… Меня спрашивают, кто прототипы Бориса и Люси? Кавалер Дегрие и Манон Леско прототипы!
— Вот это да, корни-то у “Пастушки”, оказывается, французские
!— Кавалер Дегрие пришёл на могилку Манон и умер, не мог без Манон жить. И Афанасий Иванович тоже пришёл на могилку к Пульхерии Ивановне и умер. У нас Ромео и Джульетта свои есть. Мы привыкли, что они молодые, что Ромео, как дружок мой Анатолий Алексеевич Консовский играл его, в брючках в обтяжку — в колготках, в башмаках с бантиками, с голосом благородным, вот мы к чему привыкли. А гоголевские старосветские помещики Пульхерия Ивановна и Афанасий Иванович те же самые Ромео и Джульетта…
Виктору Петровичу пора было принимать лекарства и отдыхать, и он отправил меня к супруге своей — Марье Семёновне. Кстати, встретились они на фронтовых дорогах, так и идут вместе — с победного 45-го. Рассказала мне Мария Семёновна о своей рукописи, показала только что присланную книгу мужа, изданную в столице. Рассматривая её, я увидела надпись, которую сделал Виктор Петрович перед тем, как подарить томик жене. “Марья Семёновна, можно, я перепишу?”, — попросила я хозяйку. Она чуть улыбнулась и разрешила. А написано было на военном томе “Весёлого солдата”, посвящённом светлой памяти дочерей Лиды и Ирины, такие астафьевские слова: “Маня! Это ведь мы сегодня не поехали к Ирине (на могилу старшей дочери — В.М.), и книга о ней напомнила. Царство небесное ребёнку! А ты крепись и держись, нам друг без друга нельзя, пропадём поодиночке. Весна скоро, вытаем, а там до осени время быстро летит, август наступит, рыбы сварим и свежих картошек, люди любимые придут, и Ирина будет с нами, пока мы живы. Она обязывает прожить ею недожитые годы. Я.” И подпись. Знакомая астафьевская подпись. Вот и поставил он точку в разговоре. А может, многоточие? Ведь тема любви неисчерпаемая…
В гостях у Астафьевых побывала и беседовала с писателем
Валентина МАЙСТРЕНКО
Красноярск
|
|
|
|
|
 |
 |
|