Митя Исповедников

Пути

В какой-то осенний праздник много лет назад меня еще совсем не было на свете. Тогда небесная пыль стремилась на землю неожиданным поцелуем. Шпалы лежали меж двух полей, и фары трактора, его заглушающий мысли шум, освещали круг. Круг, в котором совершался поцелуй, посланный господом кусочкам разных камней, мокрые губы господа отпечатывались на гравии и текли в овраги. Сугробы застыли там, дождь застыл, а в лужах растекалась типографская краска с билетов. Билеты сотен людей, ехавших далеко и недалеко, суетились в холодной воде. Холод, холодные рельсы отдавали звук колес холодного поезда, который несся по божьим губам, по снежинкам меж двух полей, который мигал огнями плацкартов неприветливо и зло. Колеса его поднимали вихри снега. Размытая неаккуратно грязь, в глубоких колеях и сморщенные листья поздней осени – все они мечтали, о чуточке ветра, который бы их забрал из печального грязного бытия. Но звезды не отражались в грязи, тучи не уходили. Летящий под ними скворец уронил перо. Перо вонзилось между шпалами в ряды камешков. Вздрогнули все, кто-то крикнул и замер. По рельсам идет мой папка. В резиновых сапогах, в черной куртке. Он переступает медленно по шпалам, распахнутая его душа мерзнет, набирая свежесть позднего осеннего праздника в свои карманы.

Папка устал, потому что уже выпил сегодня. Он идет домой и несет мамке чекушку водки. Бутылка у него в руках холодна как ледышка. Из папкиного носа и рта поднимается пар дыхания, воздушный поцелуй, который  летит к господу. И боже искренне рад, что это только пар, а не обрывки чьих-то билетов или грязь. Он справедлив. Папкины глаза слипаются от усталости, бронзовые капельки на сапогах тяжелят ноги и тянут вниз. Уходят тучи, и уже луна глядит с интересом на того, кто целует господа. Круглая, правильная луна смотрит на грязь, пустые конверты, залитый чернотой снег и тихо плачет. Украдкой, чтобы слезы ее не перемешались бы со слезами нашего боженьки. Водитель трактора пьян и давно уснул, а фары горят, освещая все тот же круг, все ту же лишнюю луну. Папка идет еще очень долго, когда находит под ногами этот круг и черное перышко, воткнутое в гальку. Он правда так устал, он ложиться поспать. На минутку. Его джинсы мокнут на сырых шпалах, сапоги свешиваются с рельс. Голова тяжелеет, и все. Тсссссс. Он заснул. Скворец летит назад, от теней черных веток у него рябит в глазах, но ему нужно лететь, потому что он чувствует что-то плохое. Задул ветер. Папкины волосы совсем намокли и вода течет по ним ему в закрытые глаза, наполняя их поцелуями господа. Снежок сменяет дождь, ветер сменяет снежок. Поля друг напротив друга спорят о чем-то. Каждое из них хранит в себе много костей. Неприветливое такое ночное время, заставляет людей забывать о своих страхах. Становится страшно от таких времен. Наспавшись, папка встал и пошел домой, крутя в руках перо маленького перепуганного скворца. Он очень хочет домой, он хочет обнять мамку и лечь в теплую кровать. И чтобы завтра все-все было по-другому. Сапоги его наполняются водой, дождь льет за шиворот, впереди грязь и долгая осенняя ночь. Все это часы какого-то праздника, о котором я и сейчас ничего не знаю. Папка думает о мамке, о ее руках и горячем соленом пироге… Не оставляя за собой ни следов, ни шума, ни запаха, папка шагает, ветер проходит его насквозь и летит дальше. Вот уже крыльцо, огни в доме, тепло в доме. Но мама его не пустила, она его не заметила, она потом передо мной оправдывалась. Папка – невидимка, сказала она. А почему меня ты видишь, спросил я. Потому что ты не такой. Потому что я другой.

Сегодня я иду по шпалам домой. Поздняя осень. Неубранные стога мусорного сена вдали чернеют на фоне горизонта. У меня в руке чекушка, которую плотно обнимают мои замерзшие пальчики. Я слышу вдалеке стук поезда. Стучит он и стучит, как зубы клацают на морозе  – спешит больше моего домой. Я не вижу фар трактора и не слышу его шум. Оба поля припорошены снежком, а вдоль оврага тянется грязная ледяная корка, в которой закоченели окурки, банки и пластмассовые стаканчики. Их уже не отличить от снега.

Навстречу мне идет папка, весь бледный и прозрачный, очень уставший. Мы сядем сейчас на рельсы, опустим ноги в позднюю ночь, закурим. Я погляжу на его бороду и мокрые длинные волосы, на ноги. Болят ноги, спрошу. Болят, сынок. Ну да, ну да. Нет у папки ног. Луны нет, есть месяц, который улыбается беззубо и точно нам в глаза. Сигареты жгут горло. Табачный дым стремиться наверх, боженька, наверное, чихнет разок, но останется доволен. Боженька наш справедлив – кого ноги не носят, тот о них и не спросит. Колеса застучат ближе, папка нервно вздрогнет, оглянется и скажет мне что-нибудь на прощание…

А я, наверное, пойму – пора забыть эту дорогу… за чекушками.

Может не пойму и пойду по шпалам в папкиных сапогах домой. А папа босой и напуганный до смерти поездами пойдет к боженьки.

Кормить его с ложки приветливыми поцелуями…

Кокаин. 93.

Внутри меня и повсюду пустота. Так пусто, что мне кажется, сюда можно было бы свалить и похоронить горы трупов из всех известных мне фильмов и телевизионных шоу. Но я один тут сижу. Мне, в общем-то, 12 лет, но мои ноги еще не касаются пола, я раскачиваю их. Я ощущаю это движение всем телом. В окне, на котором решетка мне чудятся молнии далекой грозы. Там совсем на горизонте повисли черные тучи, - летят сюда, направляются на меня, на мои глаза. Как будто множество миров за этой решеткой между прутьев, и в каждом через мгновение пойдет дождь. Я так прелестно умею удаляться от реальности, что мне порой самому становится страшно, что такой вот мир с дождем меня проглотит, или засосет. Я постоянно представляю себе то, что в принципе существует рядом, но не является моей частью. Я сжимаюсь и погружаюсь в эти миры, пытаясь напрячь голову так, чтобы не слышать ничего кроме шума или тишины несуществующих вещей. Вот так и сейчас, мне, в общем-то, только 12 лет, я сижу в серой комнате с одним окном на стуле, за дверью, возможно, стоит моя мам, которая очень сильно боится. Поэтому я думаю про дождь и про разные миры. И, собственно, почему бы мне о них не думать, почему не утонуть в каждой сверкающей капле дождя.

Вот в комнату заходит мужчина с видеомагнитофоном, еще мужчины вносят телевизор, соединяют все проводами. Мужчина, который зашел первым высокий, в форме. Он пристально смотрит на меня, качает головой, его еле видная на полу тень под моими ногами качается вся, не разделенная на голову и тело. Он что-то произносит, обращаясь ко мне, тень молчит. Берет кассету, вставляет в магнитофон, нажимает play, тень исчезает совсем. Закрывается дверь, я снова остаюсь один, я с любопытством оборачиваюсь – за моей спиной непрозрачное стекло, с обратной стороны которого, наверное, все они и стоят.

Мою маму пугает не просто то, что я удаляюсь в свои миры и не имею желания разговаривать с людьми, но то, что я становлюсь похожим на папу. Я-то его видел пару раз всего и даже представить себе не могу, что за чудные миры мог построить он, мой отец. Поэтому я здесь, я буду смотреть на своего отца, чтобы понять кто он такой. Я не знаю, что там должно появиться на этом экране, чтобы отец стал бы очень плохим. Я и сам-то не знаю, за что бы мне стоило его ненавидеть, или ненавидеть любого другого человека в принципе. Даже не представляю себе этого, как не могу представить и многие другие вещи. Оценить кого-то для меня дело практически невозможное, потому что вместо того чтобы заняться мыслями, поступками этого человека, я немедленно погружаюсь в его глубочайшие глаза, в его волосы, складки одежды. После этого вся его ценность исчезает, и я перестаю постепенно помнить, как его зовут, и почему он так близко от меня. Я начинаю жить в его мирах. Почему я постоянно называя все вокруг мирами – я даже не знаю как иначе мне описать все, что я вижу – все эти прекрасные замки, озера невероятные животные, которые ползают по головам людей. Все живое, что я себе представляю,  выглядит как призраки - беловатые и очень подвижные, которые умещаются в нас, которым мы позволяем существовать в себе. Так переходя от одной мельчайшей детали к другой я в них путаюсь и уже не знаю как вернуться в исходную точку. И самое интересное – я совсем не знаю, как мне остановиться.

Я все еще сонно себя чувствую, потому что видео какое-то неинтересное, цветное. Какие-то мужчины с длинными волосами, с чемоданами на посадочных полосах маленького аэропорта. Их пять, и они образуют передо мною звездочку. А их коричневые чемоданы такие красивые и так блестят на солнце, что я теряюсь в загадках, что может быть внутри них. Определенно что-то еще более красивое. За окном все темнее становится, прохладнее. Но я продолжаю пока что смотреть на экран, на мелькающую картинку.

Так проходит минут 13, время высвечивается в правом верхнем углу экрана. Хотя мне 12 лет я уже много раз слышал, что мой папа какой-то плохой человек, потому что он не рядом, и не стремится к этому совсем. Чем он так навредил всем своим отсутствием – секрет. Всем нашим бесконечным родственникам, которые постоянно сожалеют и советуют выкинуть его фотографии.

Вот он появляется на экране с длинными светлыми волосами, в яркой рубашке и белых штанах, тоже с красивым чемоданом, он похож на музыканта. Время все идет, он и эти парни на экране сидят вместе за одним столом говорят, говорят, смеются, пьют и опять говорят. Отец достает толстый белый пакет из одного чемодана, ножом его вскрывает, пробует что-то белое с кончика ножа и улыбается.

Потом он втыкает нож в стол и исчезает из кадра. Остальные мужчины молчат, один из них прячет отцовский нож в карман пиджака. Когда отец возвращается, врывается полиция, всех кладут на пол лицом вниз, на руки одевают наручники, громко кричат, бьют их по лицу.

А мой отец все улыбается. Там на экране светит яркое солнце и пробивается в ангар, на засыпанный белым порошком стол, на всех этих мужчин и их чемоданы.

За моим же окном начался дождь некрупный, несильный, огромное количество капель, каждая из которых – это отдельный мир. Я перестаю качать ногами. Входит моя мать.

«Ну что ты хотя бы теперь понял, кем был твой отец? Он всех нас предал, он переступил через черту закона. Как мы должны жить теперь? Как я должна воспитывать вас? Тебе уже 12 ты должен все понимать, что захотел быть таким же как он? Черт бы вас всех побрал».

Я не знаю совсем. Что сказать мне ей?.. Папа выйдет из тюрьмы через 93 года и его нет рядом поэтому, что вполне логично. Он уже отсидел 6 лет своего срока как говорит мать. Кокаин это наркотик. Продавая его отец заработал огромные деньги для нас, сколько мог зарабатывал. Он построил красивейший мир из всех, которые я когда-либо видел, мир настолько далекий от всего, что показывают по телевизору, от этих трупов и кричащих в эфире женщин, от мужчин в строгих костюмах. Я не могу такого представить себе, вглядываясь в глаза людей. Там одни призраки и скучные замки с чудовищами. А мир моего отца – это самолеты, белые костюмы, длинные волосы, красивые чемоданы, множество живых людей, улыбки. Я вряд ли сумею построить такие миры в ближайшее время. Настолько удалиться от этой реальности с кричащими людьми, с грозой за окном, с мамой и множествами других деталей, которые выпирают из реальности. Как я смогу это сделать? Как это смог сделать отец? Он совершил то, что совершил для меня, для мамы, для моих сестры и брата. Построил невообразимый мир, и разрушил его, но даже осколки его сверкают через столько лет. И мы через столько лет все живем на этих осколках, пока другие живут в реальности. Он потому строил все это, что у него было ради кого строить и разрушать. Уходя всегда в свои иллюзии, он неизменно тянулся к нам, поэтому был способен на многое. Я никогда так не смогу…

Но у меня есть еще по крайней мере 93 года и, может быть, несколько месяцев, для того чтобы построить свой чудесный мир, в котором снова поселится мой отец. Мне для этого нужен еще только, пожалуй, кокаин…