Родион Мариничев

Машинист

В посёлке не было людей. Вероятно, все они уже были дома, смотрели телевизор или пили вечерний чай. Судя по освещённым окнам пятиэтажек, по неясным звукам музыки, чуть слышному хлопанью форточки, в домах происходила какая-то жизнь. А во дворе было по-зимнему тихо. Стоял апрель, но ещё холодный, особенно ближе к ночи. Под ногами рассыпался тонкий белый лёд пустых луж и хрустели тёкшие днём ручьи. Небольшие посёлковые дома стояли вплотную друг к другу, образовывая почти замкнутый квадрат, и в широкий просвет, разрывающий уют двора, был виден оранжевый закат. Как раз в той стороне был город, и как раз оттуда доносился лёгкий гул городских улиц, в полях гудели провода, и все эти звуки заглушал лишь журчащий во дворе люк канализации.
Перед тем, как войти в подъезд, Юрий Владимирович на минуту задержался. Ему показалось, что за холодной ширью полей слышен шум поезда. Действительно, было слышно что-то похожее на глухой перестук колёс. Там, ближе к городу, проходила железная дорога, и в очень тихую безветренную погоду можно было слышать, как постукивали поезда. Постояв немного и посмотрев на птицу, которая пролетела через яркую полосу заката, Юрий Владимирович вошёл в тяжёлую железную дверь подъезда. За лёгким скрипом и щелчком замка открылось чёрное сырое нутро парадной, с запахом плесени, сигарет и кошачьей мочи. Странно, почему совсем нет людей? Обычно в такие вечера можно наткнуться на гуляющие компании, которые иногда лучше обойти стороной, или же на очкастого соседа, выгуливающего собаку. А сегодня посёлок мёртв, только свет за красными шторами напоминает о том, что где-то, в завтрашнем дне, ещё продолжается жизнь.
Юрий Владимирович жил один. Его мать умерла 3 года назад, а старшая сестра Соня с семьёй жила в городе. Он ездил каждый день в город на работу и иногда заходил по вечерам к сестре. У неё были два мальчика-близнеца, очень на неё похожие, и Юрий Владимирович всегда приносил им какой-нибудь гостинец. Они любили его за это. Сегодня ему не удалось побывать у сестры. Работа задержала его, и, возвращаясь домой, он случайно заснул в маршрутке, чуть не проехав свою остановку.
В маминой комнате вечерние сумерки сковали молчаливые предметы, вот уже 3 года лежавшие на одном месте. Было почти совсем темно, но всё же последние лучи ушедшего дня и кусок светлого неба за окном делали всё каким-то белёсым – темнота была ещё седой, словно мамины густые волосы, пахнущие ухоженной старостью. Фонарь, светивший с другой стороны улицы, кидал на светлые обои большие жёлто-зелёные полосы и освещал запылившийся букет засушенных кленовых листьев, торчащих из глиняного кашпо. Они уже много лет висели на стене, и, когда была жива мама, она обновляла свой любимый кленовый букет, прикручивая к ветке пластилином свежие листья.
Юрий Владимирович не любил этот букет. Он выглядел как-то совсем искусственно, в нём не было никакой жизни, и мёртвые иссохшие листья рассыпались от ночного воздуха, сочившегося сквозь приоткрытую форточку.
Почему в это время шёл поезд? И это был точно пассажирский, судя по упорядоченному перестуку колёс. Куда он шёл? Откуда? Здесь никогда не ходили пассажирские поезда – это была боковая ветка и, каждый раз, застревая в пробке перед железнодорожным шлагбаумом на въезде в город, Юрий Владимирович следил за проползающими товарными вагонами и закоптившимися цистернами, чувствуя, как подрагивает земля. А если это был пассажирский, значит, там ехали люди. Неважно куда, главное, ехали и смотрели сонными глазами на узкое грязное шоссе, уводящее в лес, на вереницы машин, стоящих по обе стороны от полотна. А утром у них были перед глазами совершенно другие картины, и они больше никогда не видели ни поцарапанных шлагбаумов, ни этого шоссе, и не знали, что за лесом тоже живут люди.
Свои первые детские годы Юрий Владимирович провёл на Урале. Под окнами дома проходила железная дорога, и он просыпался и засыпал под раскатистый стук колёс. Сонька пугала его, что ночью мимо дома проезжает злой машинист Гудрон и забирает всех непослушных детей в свой чёрный таинственный поезд. И Юра забирался глубже под одеяло, прислушиваясь к нарастающему гулу подходящего состава. Теперь, в свои 34 года, Юрий Владимирович вспоминал всё это как добрую волшебную сказку, которую он часто от кого-то слышал и героем которой он мечтал стать всю жизнь.
Завтра утром он снова увидит блестящие железнодорожные пути, разрезающие полотно серого мясистого асфальта шоссе, и, переезжая их, маршрутка будет трястись и покачиваться, а сегодняшний поезд будет уже далеко – целая ночь будет отделять его от завтрашнего солнечного утра.
Юрий Владимирович обычно ужинал, смотря телевизор. Он не любил его смотреть, но ещё больше не любил тишину, которой была пронизана его квартира. Все эти 3 года он не заходил в мамину комнату, а лишь заглядывал в неё через дверной проём. Эта комната умерла для него вместе с мамой, и он не решался вмешиваться в её устоявшийся распорядок. Сам он жил в ближней комнате, более светлой и пустой. В ней стоял диван, книжный шкаф и столик с компьютером-ноутбуком. В кухне на большом белом холодильнике примостился телевизор. В нём каждый вечер появлялась миловидная молодая женщина и всё говорила, говорила, иногда очень мило и умело улыбаясь. В нём кто-то кого-то любил, ненавидел, убивал, давал пощёчины и целовался. Там были далёкие, слишком солнечные города, горы жевательной резинки, и Юрий Владимирович пристально смотрел в экран, как будто что-то искал и всё не мог найти.
Сегодня он особенно устал. Он любил свою работу и, ложась спать вечером, с радостью думал о том, что завтра снова будет солнечное утро, и он снова окажется в городе. Его почему-то радовало то, что теперь до города «бегают» новые ярко-жёлтые маршрутки, которые спереди похожи на скалящихся пантер. И сиденья у них внутри ещё не протёршиеся, не изрезанные, обтянутые полиэтиленом, и потолок обит серой бархатистой тканью. Юрий Владимирович каждый день садился на эти новые сиденья, глядел в этот не запылившийся ещё потолок. А если ему удавалось сесть сзади, то всю дорогу он смотрел на убегающее назад шоссе, заинтересованным взглядом провожая остающиеся позади посёлки. На весь день он забывал о том, что есть грязный двор с постоянно журчащим канализационным люком, старый кухонный диван и телевизор на дрожащем холодильнике. Только когда он садился в маршрутку и пускался в обратный путь, эти предметы снова напоминали ему о своём существовании, а вместе с ними на него снова обрушивался тихий посёлок, где прошла его несчастливая юность.
Звонок мобильного телефона оторвал Юрия Владимировича от приготовления ужина. «Юра, может быть, ты заедешь ко мне сегодня?» - услышал он в трубке знакомый, ласковый, но нелюбимый голос. «Нет, ты знаешь, сегодня не могу…»» - и ему снова пришлось врать, хотя у него это почти никогда не получалось.
Отложив мобильник, Юрий Владимирович взглянул в окно. Его уже плотно закрыла вечерняя темнота, и можно было различить только ветки деревьев и крутой скат крыши стоящего напротив дома. По улице бесшумно проползла машина, щупая жёлтыми фарами обледенелый асфальт.
Порывшись в ящике своего письменного стола, Юрий Владимирович нашёл блокнот, который когда-то, лет десять назад, ему подарила Соня. На его листах, внизу, были изображены модели паровозов и тепловозов – в память о том, что в детстве Юра мечтал стать машинистом. Вырвав лист, Юрий Владимирович написал сестре записку: «Соня, разберись, пожалуйста, в маминой комнате. У мамы в комоде где-то были наши детские рисунки. Там ещё твои и мои школьные тетради – не выкидывай их, оставь на память».
На следующее утро квартира опустела. Она стояла пустой долгие годы, пока Софья Владимировна, её хозяйка, не переселилась туда сама, оставив свою городскую квартиру семье одного из сыновей. Её брат к тому времени давно жил в Москве. Она знала, что у него вроде бы там была своя семья, дети, но ни разу не видела ни брата, ни его семью с тех пор, как он уехал. Она скучала по нему, но ей казалось, что он сам не хочет или боится поддерживать с ней отношения. Зная его характер, она прощала ему это.

Апрель 2004

Сын

1

Мама всегда вставала раньше всех. Уже в половине седьмого она включала небольшую лампу на туалетном столике и быстрыми зябкими шагами шла в душ. Алик слышал сквозь сон, как она зажигает свет в ванной, потом запирается на шпингалет и включает воду. В эти сонные минуты раннего утра Алик думал лишь о том, что через полчаса мама зайдёт к нему в комнату, в жёлтом халате и с тюрбаном из полотенца на голове, и от неё будет пахнуть сладким мылом и косметикой. Через тридцать лет он будет вспоминать эти минуты как самые гадкие и тяжёлые моменты своей жизни, и даже пощёчина от любимой девушки не покажется ему отвратительнее.
- Алик, вставай, пора идти в детский сад, - говорила мама ровным спокойным тоном, и от этого тона у Алика на весь день портилось настроение. Ему очень хотелось спать, и он совершенно не понимал, зачем нужно идти рано утром в детский сад, пахнущий хлоркой и пшённой кашей.
- Вставай, Алик, я уже начинаю сердиться, - и в голосе мамы появлялись низкие грозные нотки, которые были началом очередного утреннего скандала, - У всех дети как дети, только у меня растёт лентяй и эгоист!
Каждое утро Алла Львовна произносила одни и те же слова. Алик заранее мог предугадать, что скажет и как посмотрит она на него в следующую минуту. Он чувствовал, как скандал нарастает, поднимается, словно набухший прыщ, и он никак не может этому помешать. Ему жутко не хотелось просыпаться, тем более, чтобы весь день провести в заключении детского сада.
Перед выходом мама тщательно расчёсывала сына, так что он слышал, как с силой впивается в голову расчёска, потом крепко брала его за руку и вела тёмными поселковыми улицами, мимо домов с освещёнными окнами. Через тридцать лет эти улицы покажутся Алику чем-то очень далёким и нереальным, как будто картинка из другой жизни, но он сразу узнает этот ни с чем не сравнимый запах пыльного и горячего лета, кидающий в лицо щекотящие шарики тополиного пуха. Заехав к матери на несколько часов, он найдёт на туалетном столике старый фотоальбом. Как только он возьмёт его в руки, из него выпадет бледная фотография, на которой он стоит во втором ряду среди одногрупников из детского сада. У него очень смешное перекосившееся лицо. Он пытался улыбнуться, но ему тогда совсем не хотелось смеяться, потому что мама очень рассердилась на него утром. Он нагрубил ей, и она на весь день лишила его сладкого.
Алик был злопамятным человеком. Он хорошо помнил, кто, когда и за что его обидел. В детстве сверстники не любили его. Это потом талантливого археолога стали уважать сначала профессора, потом однокурсники, потом ученики. Только через 18 лет после того мрачного, полного обиды и непонимания утра, сбылась его мечта попасть в Южную Америку, где он раскапывал древний город инков. У него было немного друзей, зато это были настоящие друзья, которые сумели увидеть в этом сложном, пока несчастливом человеке родственную душу.
С фотографии на Алика смотрели десятки детских глаз, и глаза эти были наивные и смешные. У кого-то добрые, у кого-то озорные, но ни у кого не было злых глаз, которых он так боялся в детстве. Все эти дети давно не были детьми, но он ничего не знал ни о ком из них. Не знал, потому что и не пытался узнать. Потому что боялся, что будет кому-то завидовать, если кто-то добился в жизни больше, чем он.
Алик не видел Аллу Львовну больше 10 лет. Ему казалось, что он никогда не сможет её простить. Обида давно поселилась в нём, но поначалу он не мог понять, за что так сильно обижен на свою мать. Дело здесь было, конечно, не в скандалах. Впрочем, вскоре Алик понял, что мама так и не дала ему совершить в юности тех ошибок, которые он должен был совершить.
За эти годы мама стала ещё более несчастной женщиной, чем была всегда. Несчастье словно насквозь пронизывало её, ощущалось в походке, манере не по возрасту элегантно одеваться. У неё по-прежнему был любящий и любимый муж, младший сын недавно женился, и скоро должен был появиться на свет очередной внук или внучка. Правда, первых своих внуков она никогда не видела. Когда у Алика родились мальчики-близнецы, он уехал жить и работать в Москву, а оттуда – в Южную Америку. Сейчас им было уже по 10 лет. Сначала Алла Львовна пыталась повидать внуков. Она никак не могла понять, почему её старший сын, которого она любила даже больше мужа, больше младшего сына, сторонился её и ревностно оберегал от неё жену и детей. Она совершенно недоумевала от этого непонимания. Одно время пыталась даже как-то угрожать Алику, но в своих угрозах была жалка, слёзы её тоже не действовали, и, в конце концов, она стала такой, какой была сейчас.
Своего старшего сына она, конечно, узнала. Но она представляла себе его совершенно другим. Алик отрастил профессорскую бородку, в его волосах кое-где начала пробиваться лёгкая седина. Это был довольно высокий худощавый мужчина, всем своим видом напоминающий типичного учёного. Пожалуй, не хватало лишь очков.

2

Алик молчал. Он всегда старался скрыть свою эмоциональность, считая, что она не идёт мужчине. Он затвердил это себе с детства, и с тех пор скрывал свои волнения и переживания за каменно-печальным лицом. Ему казалось, что в такие минуты он видит выражение своего лица, и оно не совсем такое, каким ему хотелось бы его видеть. Душа его всё не находила себе места. С самого утра, когда он решил поехать к матери, он не мог больше ни о чём думать и всё представлял себе эту страшную для него встречу.
В родных краях он оказался проездом. Он ехал осматривать места новых раскопок. Ещё садясь на поезд в Москве, он понял, что настало, наконец, время вновь окунуться в обстановку детства и юности, из которой так стремился вырваться и от которой сумел отвыкнуть за эти 10 лет. Он вовсе не скучал по родине и никогда не мечтал вернуться на двадцать – тридцать лет назад. Вероятно, сейчас ему хотелось ещё раз порадоваться, что он больше не имеет никакого отношения ни к тому посёлку, ни к своей матери. Сомнений не было, хоть Алик отчётливо признавал: он не полюбил мать за эти годы, и если он вообще любил её когда-нибудь, то этого времени он почти не помнил. Лёжа на верхней полке купе, он вспоминал, что когда-то поездка в Москву была для него чем-то необычным и радостным. В те годы он мечтал, что когда-нибудь, лет через 10, он будет работать в Москве и лишь изредка выбираться на родину, лежать на верхней полке купе и засыпать под стук колёс. Он мечтал, что долго не увидит этого посёлка, в котором каждая улица напоминает ему о чём-то неприятном. Что в разговорах между собой его одноклассники будут говорить о нём: «Ничего не известно с тех пор, как уехал в Москву. Говорят, ездил работать куда-то в Америку»
В посёлке многое изменилось. Из города сюда ходили обклеенные рекламой троллейбусы. Главную улицу расширили, а широкое поле, где зимой всегда дули ветры, а летом шумела высокая трава, застроили многоэтажными домами. Теперь это была окраина большого города, на шоссе шумели вереницы машин, на тротуарах было много людей. Алик старался не увидеть случайно кого-нибудь из знакомых. Ему не хотелось надолго здесь задерживаться, он должен был ехать в тот же вечер. Он вспоминал, как двадцать лет назад боялся ходить по этим улицам, потому что в каждом дворе жили его враги. Он совершенно не умел драться и был откровенным трусом, но каждая обида копила в нём злость, которая грозила прорваться в любой момент. Однажды ему сломали нос. Это было перед его подъездом. Те, кто это сделал, были младше его, но их было много, и ему ничего не оставалось, как явиться домой с распухшим раскровавленным носом. Алла Львовна была в шоке. Её сын никогда не был драчуном, никогда не водился с дворовой шпаной. О том, что Алик со страхом выходил на улицу, она не знала. Он ни разу не рассказывал ей о своих стычках, поражениях и обидах. Мама бросилась промывать ему нос, хотя он вполне мог бы сделать это сам, но в тот момент ему было всё равно. Он чувствовал, что совершенно беспомощен, что если бы ему довелось жить с первобытными людьми, он бы погиб первым как самый слабый. Мама потом ещё целых три дня крутилась вокруг его носа. Алик чувствовал, что она его очень любит, но от этого он лишь смущался и старался реже попадаться ей на глаза. Ему было стыдно за то, что он был таким – не умеющим никому дать отпора, не любящим свою маму. Его не любила ни одна девушка и не могла полюбить, пока он оставался таким. У него не было внутреннего голоса, который способен был своевременно вызвать трезвую злобу, заставляющую взять себя в руки и выкарабкаться из этого стыда и необъятной пустоты. Теперь, спустя почти двадцать лет, он ещё помнил все ощущения, все мысли, которые крутились у него в голове в тот самый вечер. И сейчас он точно так же боялся увидеть маму, как и тогда, когда предстояло объяснять, кто разбил ему нос.
Алла Львовна, видимо, недавно вышла из душа. На голове у неё был тюрбан из полотенца, а сама она была в белом махровом халате. Она всегда спрашивала:
- Кто там?
- Алик.
Когда открылась дверь, Алика словно обдало жаром. Потом всё было как обычно: обнимки, слёзы, запах маминых французских духов. Мама плакала тихо и постоянно вздрагивала, словно маленький ребёнок, которого кто-то очень обидел. Её было жалко. Пожалуй, впервые в жизни Алик пожалел свою мать. Они сейчас как будто поменялись ролями. Точно так же он плакал тридцать лет назад, когда мама, рассердившись, у него на глазах разорвала и выбросила все модельки машин, которые он сам вырезал и склеил.

3

Алик сидел на кухне и пил крепкий кофе. Он почти не слушал маминых рассказов об отчиме, о младшем брате, о радостях и горестях её жизни. Он словно утонул в позабытой обстановке юности. К нему возвращались ощущения, впечатления, переживания, наполнявшие его в те времена, когда он жил в этой квартире. Конечно, за 10 лет родители сделали ремонт: в прихожей больше не было этих монотонных полосатых обоев. Мебель тоже теперь стояла по-другому. А вид из кухонного окна остался прежним.
Вытря слёзы, Алла Львовна стала спокойной и даже немного холодной. Она рассказывала о своей жизни как мудрая, повидавшая многое женщина. Она не жаловалась, а говорила так, словно мужественно перенесла эту горькую обиду, которую нанёс ей сын. Мудрость, спокойствие, рассудительность – всё это пришло к ней слишком поздно, и именно из-за этого она потеряла сына. Глядя на неё и сознавая себя рядом с ней, Алик думал, что, должно быть, люди жалели его мать за те страдания, которые он ей принёс. Но он удивлялся, что его нисколько не мучила совесть. Казалось, он идёт по жизни так, как всегда стремился идти, и не совершил ещё ни одного промаха с тех пор, как ушёл из родительского дома. Алик знал: всё, что его здесь окружает, по-прежнему враждебно ему. «В сущности, здесь ничего не изменилось за эти годы», - решил он. Но теперь он был сильным, независимым, даже немного жестоким. Он не боялся прежних врагов, потому что они давно были в прошлом.
У Алика было такое ощущение, что он кому-то отомстил. Ему, наконец, удалось то, чего он никогда не мог добиться в юности. Никогда в жизни он не разбил никому носа, и ему казалось, что его никто никогда не боялся.
- Мне Ира говорила, что ты собираешься защищать диссертацию…
- Да, мама, вот еду собирать материал.
- Надолго?
- На месяц.
- На обратном пути не заедешь?
- Нет. Скорее всего…
Сказать «нет» Алику было трудно. Он вдруг почувствовал то же самое, что чувствовал в детстве, когда бабушка иногда играла на его жалости, чтобы заставить слушаться: «Зайку кинешь под диван? Маленького, беззащитного зайку? Он же плакать будет!» И сейчас ему тоже вдруг на миг стало жалко мать, которая ещё не пришла в себя оттого, что, наконец, увидела любимого сына.
Жена Алика, Ира, поддерживала отношения со свекровью. Она очень жалела мать и сына, которые никак не могли примириться, и металась между ними. Порой это выходило ей боком, но она знала, что одинаково нужна обоим, и безропотно несла свою миссию примирителя. Ей не было сложно. Алик поначалу бунтовал. Он очень ревновал жену к матери. Как только Ира пыталась заговорить об Алле Львовне, он замыкался в себе, а на лице у него появлялась напускная гордость, независимость, иногда даже злость, но в глазах, серых детских глазах была пронзающая обида. От этого детского взгляда Ире становилось не по себе, потому что именно так обычно смотрят сироты. В такие минуты с мужем было сложнее всего: жалеть себя он не давал, хотя именно этого ему было надо. Человек, которого никогда не жалели в детстве, повсюду искал сострадания, и этого сострадания ему нужно было столько, сколько никто никогда не смог бы ему дать, кроме, разве что, жены. Потом Алик свыкся с тем, что Ира всегда будет уважать его мать, которую, казалось бы, не за что уважать, и душевный протест перестал быть протестом, хотя каждый раз, когда Ира виделась с Аллой Львовной, он испытывал сложные чувства. В них была и обида, и злость на себя, и безмерная, до слёз прошибающая любовь к жене. Иногда Алик любил положить голову на колени к Ире и молчать, вдыхая запах сладковатых духов и ощущая, как заботливые пальцы перебирают его волосы. Сидя за кухонным столом напротив матери, он понимал, что в эту минуту больше всего на свете ему бы хотелось пережить эти ощущения.
- Алик, как мои внуки?
На этот вопрос Алик придумал ответ ещё несколько лет назад:
- Хорошо, - сухо ответил он, но почему-то при этом глубоко вздохнув.
- Если ты не хочешь мне о них рассказывать, я ведь не заставляю…
- Ира же тебе о них постоянно рассказывает, - он старался не нагрубить матери, и вместе с тем у него плохо получалось притворяться, в его голосе начали звучать обидчивые нотки, которые он старательно пытался замаскировать сухим безразличным, даже немного высокомерным тоном.
- Конечно, рассказывает. У меня много их фотографий. Я знаю, ты не хотел, чтобы они у меня были, но это мои внуки, хоть я не собираюсь их у тебя отнимать.
- Хм… ты думаешь, я бы позволил их тебе у меня отнять? Я не хочу сейчас говорить об этом. Митька в школе старается, Славка – не очень…
Алик заметил на лице матери добрую улыбку. Он вдруг вспомнил, что именно так улыбалась его бабушка. С тех пор, как она умерла, Алик решил, что в его роду больше не осталось людей, способных его понять. И теперь он впервые искренне пожалел мать за то, что она все эти десять лет была лишена счастья быть бабушкой. Вообще он часто жалел людей, даже тех, кто вовсе в этом не нуждался. Но Аллу Львовну жалеть не хотелось. Детский страх перед ней перерос в ненависть, а потом в горькое безразличие.
Через пятнадцать минут Алик уже шёл по улице в сторону троллейбусной остановки. Он знал, что сразу после его ухода мама села на диван и зарыдала. Он не видел этого, но понимал, что по-другому не могло быть. И от осознания этого только прибавил шагу. Ему и раньше приходилось видеть, как плачет Алла Львовна, но в детстве ему казалось, что она делает это только для того, чтобы все вокруг поступали, как ей хочется.
Алик шёл по тротуару, усыпанному лиственничными иголками. Вдоль этих лиственниц он ходил каждый день, только тогда ещё не было этого тротуара, и дорога не была такой широкой. Стояла самая середина лета, солнце оставляло на асфальте размытые жёлтые полосы. Обычно в эти часы раннего вечера он ходил в обратном направлении, к дому. Он не любил эту обстановку, не любил солнечных дней, которые ещё больше уводили его в одиночество, и он чувствовал себя ещё более несчастным: солнце словно разъедало его. Эта солнечная грусть навсегда осталась с ним с самого детства и окрашивала большую часть его жизни.
На шоссе Алик поймал маршрутку, сел в неё и заснул. Он старался побыстрее забыть эти два часа, которые провёл в обстановке детства. Ему хотелось вернуться в настоящее время. Казалось, будто он кого-то сильно обидел. Очень давно он не испытывал подобного чувства. За 10 лет Алик привык быть во всём правым, и теперь было трудно свыкнуться с тем, что допущена неисправимая ошибка, и допущена не сегодня, и назад дороги уже нет. Он очень болезненно переживал любые свои промахи. Даже самая маленькая неудача могла в один миг перечеркнуть для него все предыдущие достижения. Он панически боялся совершать ошибки и сейчас старался не верить в то, что 10 лет счастливой жизни в конечном итоге вели в тупик.

4

Звонок телефона разбудил Алика.
- Здравствуй, родная, - пробормотал он, встрепенувшись. Всё нормально, сейчас еду к Мишке, я тебе ещё позвоню, когда буду садиться в поезд… да, ездил, сейчас еду от неё… она, по-моему, вполне довольна, о тебе спрашивала… Как там пацаны?.. Слушай, если получится, всё-таки приезжай ко мне на пару деньков, мне без тебя будет очень тоскливо… Ну, ладно, не скучайте, я надеюсь, там будет ловить мобильник… Ну всё, целую!..
Маршрутка остановилась около метро. Раньше Алик каждый день выходил здесь, чтобы раствориться в городе и до вечера забыть о том, что где-то есть место, куда ему так не хочется возвращаться. Теперь он чувствовал совершенно другое. Казалось, он даже жалеет о том, что больше никогда не увидит этого дома, этого двора и изменившихся, но легко узнаваемых переулков. Ничего не стоило сесть в эту же маршрутку и уехать обратно. Но сейчас он старался не думать об этом.
Вечером, садясь в поезд, Алик уже почти забыл о том, что было днём. Вместе с приятелем Мишей они очень хорошо провели время. Впереди был месяц интересной и долгожданной работы, хорошая компания и, наверное, новые успехи. Недаром именно ему доверили этот сложный участок. Диссертация обещала быть ошеломляющей. По его расчетам, в тех местах много научного материала, который до сих пор ещё мало кто изучал. Войдя в вагон, Алик снова почувствовал себя счастливым. Он убегал от всего того, что тяготило его здесь. Закинув рюкзак на верхнюю полку, он сел к окну и смотрел на людный перрон, пока Мишка разбирался с бельём. Алик решил, что обратно поедет другим путём, чтобы больше никогда не испытывать этих болезненных чувств, мешающих жить. Действительно, зачем он решил тряхнуть стариной? Можно было бы сразу поехать к Мишке и не терять полдня на ненужные воспоминания.
- С тебя полтинник, - Мишка кинул на полку пакет с постельным бельём. Поезд уже отошёл от вокзала, и внизу поскрипывали колёса, гремя на стрелках. За окнами были видны улицы с гаражами и дальше – многоэтажные дома. Стояли жаркие сумерки.
- Сейчас, Миш, жене позвонить надо, - вдруг встрепенулся Алик, вспомнив, что обещал позвонить перед отъездом Ире… Алло, Ириша, я уже еду. Как Вы там?
- Алик… - услышал он любимый голос жены, - Алла Львовна только что умерла.

21 июля 2004