Виталий Людин

Язва

Она была настоящей воображалой. Красивая до оторопи, стройная, длинноногая, высокомерная и злая на язычок. Мальчишки всего пионерлагеря мечтали подружиться с ней. Глядя, как целые дни и особенно вечера они, точно стая мотыльков вокруг лампы, роятся вокруг ее изумрудно-зеленых глаз и каштановой грозди волнистых волос, и как она порой смеется над сказанным вполголоса кем-то из старших ребят, Вадька приходил в ярость. Но скорее бы согласился умереть, чем дать понять это кому-либо.

Ему повезло иначе. На долю Вадика выпала ее ненависть. В один из первых дней отдыха на какое-то ее замечание он что-то рыкнул, вызвав неожиданный смех своих приятелей по отряду. Наверное, действительно, вышло смешно. Но надо было видеть ее реакцию!..

Война разгорелась между ними по всем правилам детского коллективного мира. Один на один на виду у всех. И хотя казалось, что почти весь лагерь был на ее стороне, в ответ на ядовитый тон Вадька отвечал не менее ядовито. Иногда ему удавалось выиграть короткие словесные стычки, о чем говорили все более изощренные насмешки и возрастающая ненависть в ее хищных глазах.

– Тебя надо называть Язва. Потому что это слово начинается с твоей любимой буквы, – при всем отряде в столовой заметил он.

– Язва?!.. – она задохнулась от ярости.

– Вот и выучила, – спокойно добавил, глядя в ее широко распахнутые удивительные глаза и ощущая, как мелко завибрировал весь отряд от еле сдерживаемого смеха. Хохот окружающих и холодный липкий компот, вылитый ему на колени, подтвердили его победу.

– Пес! Мокрый пес!.. – ненависть и обида переполняли ее.

С той перепалки негласно приклеились эти прозвища. Пионерлагерь разделился на две армии – «язвенников» и «мокропесых». То есть девчонок и мальчишек. И их «генералами» пришлось быть ей и ему. Сдаваться не собирался никто.

Когда кончалось терпение от непрекращающейся войны и необходимости жить на ограниченной территории лагеря по заведенному распорядку, Вадька, воспользовавшись временем послеобеденного сна, незаметно перемахивал дальний забор и убегал в лес. Именно там, как казалось, для него начиналась иная, взрослая жизнь. Однажды, увлекшись изучением линии траншей, – это были остатки обороны Киева в сорок первом, как удалось сообразить по останкам гильз, амуниции и общему расположению на местности, – он опоздал к вечерней перекличке.

После капитального разноса, учиненного директором лагеря и «пионервожаком» с «пионервожачкой», после радостных и клятвенных заверений с их стороны отправить его домой при первом же новом нарушении распорядка, Вадик сидел один возле опустевшей карусели. Все ушли смотреть какой-то фильм в кинотеатре под открытым небом. И ему было непередаваемо спокойно в одиночестве. Вадим оцепенело размышлял о том, что…

…На местах боев, даже через тридцать с лишним лет, возникает ощущение недавности происходившего. Чувство времени в подобных местах нарушается и кажется, будто находишься в июле – августе сорок первого. И где-то невдалеке по тракту деловито спешат к зимним московским квартирам веселые и потные колонны солдат в мышиного цвета форме. А здесь после того боя как-то не по-земному быстро растет трава, и рвутся к небу разлапистые деревья. Словно хотят выпрыгнуть из этой земли, в которой их корням тесно от тел павших солдат, мертвой хваткой вцепившихся в свои тяжелые, надежные «трехлинейки».

Осторожно ступая по заросшим брустверам и стараясь не тревожить тишину освещенных косыми лучами прогалин, Вадим всей кожей ощущал, как все еще шли в сторону восходящей ночи пахнущие ружейным маслом и порохом бесконечные серые колонны. Уже после этих мест не такие уверенные в собственной защищенности и безнаказанности. Что-то уже начинающие понимать. Надсадно звенели железом с тупой обреченностью волов квадратные танки, надрывно завывали тяжело груженые кургузые «Мерседесы», и пока еще месили пыль сапогами, горланя песни, белобрысые арии по неведомой им земле, на которой большинству из них уже суждено найти свою смерть…

– Дурная голова ногам покоя не дает… – вынырнув из глубин воображения, Вадька медленно повернулся, уже зная, кого увидит. Скорей всего, весь лагерь был осведомлен о его неприятностях. Она сидела на другой стороне карусели, и смотрела в упор с презрительной ухмылкой, – И что же ты искал в этом лесу? Может быть, своих собратьев по остаткам разума?

Как всегда, она начинала с личностного вопроса, пытаясь перехватить инициативу и заставить выступать в роли защищающегося. А кто только защищается, не контратакуя, всегда проигрывает. Об этом когда-то говорил Вадьке покойный дед, который воевал.

Можно было встать и молча уйти, демонстрируя презрение. Но она ему все-таки нравилась, и себе он уже давно признался в том, что дружба с ней, а не война, стала единственным сильным желанием в этом лагере. И еще ему очень нравилось в ней то, что она умела держать паузу. Задала вопрос, пусть и издевательский, и ждет ответа. А не начинает отвечать за тебя самого, занимаясь «моноложеством». Такое слово когда-то придумала его мама. Мама и сама была такая. Спросит и молчит, смотрит. Потому что ответить можно и без слов.

Вадим перестал вырезать дедовским перочинным ножом орешину и взглянул на нее. Как ей объяснить это? Наверное, будь он действительно взрослым, смог бы найти слова. Но в тринадцать нельзя сказать многого из того, что могут сказать друг другу взрослые. И нельзя проявлять слабость. Нельзя проявлять все, что будет истолковано как слабость. Пропустив колкость мимо ушей, он, вздохнув, ответил:

– Разум – это состояние, а не способность. Поэтому количеством определяться не может…

Воевать не хотелось. Вечер был теплым и сухим. Лес обволакивал покоем, и только неподалеку звучала мелодия уже виденного кинофильма.

– Ишь, ты!.. какие фразы мы знаем! А что же тогда – способность, по-твоему?

– Ну, ум, наверное. Точнее, ум и интеллект.

Она медленно приблизилась, глядя в упор, точно на невиданного зверька. От ее глаз стало невыносимо, и Вадим схватил спасительную деревяшку, продолжая что-то вырезать.

– Интересно узнать, чем это ум от интеллекта отличается?

Она явно издевалась, заметив, как подействовало на него ее приближение, – наверное, не раз отрабатывала на других, – но Вадьку уже несло на волне новой и неожиданно интересной мысли. Да и не с кем было поговорить о подобном – мысли сверстников в большинстве такие убогие! Пусть хоть в виде перепалки о чем-то высказаться. Чувствуя себя распоследним занудой, понимая, что может сейчас попасть в ловушку, нехотя продолжил:

– Большой интеллект позволяет накопить много знаний, а большой ум – применить эти знания. И то и другое тренируется, в отличие от разума. Разум – это, скорей всего, состояние души. Он либо есть, либо нет. Не зря говорят, что сон разума порождает чудовищ…

– Да ты у нас философ, оказывается! – злости в ее голосе вроде как поубавилось. Или это ему так хотелось, чтобы поубавилось. Но привычка не поддаваться на провокации не дала расслабиться. На войне как на войне.

– Не у вас, а у себя.

Ее глаза полыхнули изумрудами.

– Вот попрут тебя из лагеря, тогда и будешь… у себя. Философ доморощенный!

Вот это уже было знакомо. Ее голос не повысился ни на йоту, но в нем ясно завибрировали нотки приближающегося урагана. И тут на Вадима накатило. Скорей всего, для того, чтобы сбить ее ураган, от которого у него, к слову сказать, порой поджилки тряслись, и в чем никому не признавался, он неожиданно для себя озвучил то, о чем подумывал иногда, но делать не собирался.

– Не попрут. Сам уеду. Завтра заедет отец. Попрошу, чтобы забрал досрочно. Надоело мне тут… в детский сад играть.

У кого-то из старших он позаимствовал это выражение – «детский сад». Нравилось, произнеся его, почувствовать себя более взрослым и тем самым избавиться от унизительного чувства детскости и несерьезности происходящего вокруг. Эти слова что-то вдруг изменили в душе, и Вадик облегченно вздохнул, укрепляясь в своем внезапном решении.

– …Ну что ж, скатертью дорога, Мокрый Пес… – она сказала это куда-то в пространство, и он почувствовал, что ее обычное поведение неуловимо, почти неощутимо, изменилось. Точно она пыталась делать два дела одновременно – говорить и читать. Изменился цвет ее ненависти. Но слова остались прежними: – …Без доморощенных философов обойдемся как-нибудь…

Поэтому, по законам мира волчат, запертых в одну клетку, он привычно ответил клыком на клык, ударом на удар.

– Конечно, обойдешься. Как обходятся табуны лошадей Пржевальского без него самого…

Она вскочила со скамейки, ее лицо вспыхнуло.

– Болван!..

И упорхнула, оставив его в недоумении…

Следующим вечером приехал отец. Так в тот год он стал называть его про себя и перед другими, стесняясь обычного «папа».

– …Сплошное занудство. За территорию – нельзя. На речку – нельзя. Как в концлагере. Книг в библиотеке нормальных нет, только брошюры о вреде алкоголизма, да американская фантастика для уличных маньяков. Только лето зря пройдет…

Вадька доказывал, что дома ему будет лучше, да и по хозяйству поможет, за младшей сестренкой присмотрит. И хотя это все было правдой, думал он больше совершенно о другом. Вряд ли отец догадывался, какой огромный мир проделок и открытий окружал их уютный двор. Почти каждый день Вадик придирчиво и внимательно обходил, обегал или объезжал на взятом у соседского мальчишки велосипеде одно из своих владений, отмечая миллионы мелких и крупных событий. Из них складывалась жизнь мира, который, повзрослев, он сможет назвать своей родиной. А пока он врастал в этот мир, и каждый день вдали вел к невосполнимой, как ему тогда казалось, потере знания о чем-то важном.

Отец молча курил, размышляя, и, наконец, согласился забрать сына через пару дней, на десять дней раньше положенного срока. Потом достал из сумки коробку и протянул:

– Держи. Это тебе подарок на день рождения.

Новенький, пахнущий заводским лаком, фотоаппарат затмил все неприятности последних дней.

Лишь много лет спустя, когда отца не стало, Вадим Русаков догадался, откуда в тот год отец достал деньги на довольно дорогие подарки ко дню рождения ему и сестренке. И почему, вернувшись тогда из лагеря, не нашел в привычном месте, на шкафу, тульскую курковую двустволку, аккуратно оберегаемую отцом со времен своего офицерства, которую, ошалев от восторга, лет с девяти Вадик порой доставал тайком от родителей, собирал и воображал что-то.

Тогда он догадался только о причине, по которой отец решил подарить ему фотоаппарат. Старенький безотказный «Киев», которым фиксировалась история их семьи, Вадька привел в негодность, пытаясь разобраться в действии хитроумного механизма.

Подарок отца изменил все акценты во взаимоотношениях с окружающими. Даже «вожак» с «вожачкой», увидев толпы воспылавших дружескими чувствами к Вадиму, как бы и не замечали мелких нарушений.

А Вадька думал только о том, как сфотографировать на память зеленоглазую. Решение это пришло сразу, как только пальцы ощутили упругую гладкость кожаного футляра, вынутого из пахучей упаковки. Но эта бесовка в короткой юбке, непонятно как догадавшись о его намерении, слишком умело избегала встречи.

Официальная вражда не давала противной стороне идти с любым мирным предложением, трактуемым как признак слабости и являющимся поводом для коллективной травли и насмешек. Поэтому свои действия Вадик решил максимально уподобить боевым вылазкам, вроде ночных рейдов с тюбиками зубной пасты по спальням противника. С одним из наиболее надежных приятелей по отряду, которому он доверил идею, они разрабатывали оперативные, то есть составленные прямо на ходу, планы застать ее врасплох по пути из столовой. Выскочив из кустов, точно черти из табакерки, и вызвав дикую панику среди девчонок, результата не добились. Она даже не убегала, стоя спиной и уточняя его место с помощью двух, видимо, заранее подготовленных подруг. С фотоаппаратом в руках в подобном положении Вадька, наверное, выглядел смешно, и потому пришлось сматываться, пока остальная визжащая стая не сообразила, что к чему.

…Во время игры в мяч, заметив его, подкрадывающегося с камерой в руках, она стремглав убежала прочь…

В конце концов, отчаявшись добиться результата прямым путем, Вадим рискнул провести короткий урок ликбеза по фотосъемке своему сообщнику, Игорю, и… тот сфотографировал ее, позирующую и нахально ухмыляющуюся в их сторону на фоне леса и домика – «бунгало», в которых все дети проживали по три – четыре человека. Мрачно приняв из рук сияющего приятеля камеру, Вадька посмотрел в сторону этой длинноногой бестии. На душе выли коты. А она стояла на пороге своего домика и улыбалась одной из самых противных своих ухмылочек, склонив голову набок.

– Дай хоть адрес, пришлю фотографии… – он постарался выглядеть минимум любезным, хотя был зол на нее несказанно. Кроме задетого самолюбия, его доконали все эти погони и засады.

– Обойдусь как-нибудь! – ее язвительности не было предела.

– Ну и дура… – буркнул Вадим, стараясь не быть услышанным. Но она, точно кошка, услышала. В общем, слово за слово, клык на клык…

Взаимная ненависть забурлила с новой силой.

…Последний его день в лагере начался необычным переполохом. На утренней линейке объявили, что сегодня до обеда будет организовано купание на реке. Весь лагерь радостно бурлил.

Отрядной колонной дошли три километра до огороженного вешками речного пляжа и стали ждать, когда искупается предыдущая группа. Веселые крики и вспененная поверхность реки от десятков рук и ног подогревали нетерпение, и весь отряд толпился у невысокого обрывистого бережка, с завистью наблюдая за купающимися из младшего отряда.

Именно в этот момент Игорь, союзник Вадима по вчерашним проделкам, незаметно подкравшись к группе девчонок, ловко схватил Язву за талию и столкнул в воду. Девчонки испуганной стайкой отбежали от берега. Хохот мальчишек перекрыл их визг. Игорек стоял над поверженной противницей, сунув руки в карманы шортов, и радостно улыбался. А она…

Она стояла в метре от берега, на глубине до пояса. Мокрые волосы прилипли к лицу, и вода с них стекала на тонкую шею. Вымокшая белая тенниска облепила ее тело и, став почти прозрачной, выделила маленькие девичьи груди с острыми коричневыми сосками. Ее руки инстинктивно пытались прикрыть наготу, а глаза сверкали испугом, растерянностью и… бешенством.

Вадим ощутил, как по спине пробежали мурашки от происшедшего. И мальчишеский хохот был ему как удар бича. Вырывая на ходу из сумки большое махровое полотенце, которое когда-то мама привезла из рижской командировки, он подбежал к берегу и, присев, протянул ей ладонь.

– Держись!.. Дай руку…

Смех мальчишек внезапно оборвался. Наступило молчание.

Пристально глядя ему в глаза, она медленно отвела одну руку от груди и схватилась мокрой ладошкой за ладонь. Вытягивая на берег, он просто не смог не увидеть ее всю. Пару секунд, как оглушенный, смотрел, не зная, что делать. Потом накинул ей на плечи полотенце. Получилось неловко и суетливо.

– Ты что делаешь, друг? Ведь она же… – Игорь растерянно замолк, не зная как сказать о предательстве мальчишеского братства, но Вадим понял и так. Молчал, ощущая, как быстро теряет расположение вчерашних приятелей.

И тут она, сбросив полотенце ему на плечо, как-то слишком спокойно и отстраненно произнесла:

– Ладно, детишки. Играйтесь дальше в свои детские забавы…

И, не глядя по сторонам, медленно пошла по дороге в лагерь. Словно обнаженная, она шла легкой походкой, изредка встряхивая мокрыми волосами, и Вадька не мог оторвать взгляда от точеной фигурки, пока она не скрылась в лесу.

– Ты что сделал, друг?! – повторил Игорь, глядя то на Вадима, то на остальных ребят и девчонок их отряда, – Ты знаешь, как это называется?

Вадик повернулся к нему.

– Запомни. Отныне друзей я выбираю себе сам.

Нехороший гул возник за спиной. И кто-то бросил:

– Да он просто маменькин сынок!..

И вот тут Вадима точно прорвало. Чувствуя, как кривится лицо в невыносимой гримасе и как слезы брызнули ручьями, пытаясь удержать внезапно подступивший к горлу ком, он сказал то, чего нельзя, никак нельзя было говорить…

– А… у… меня… нет… мамы!..

И рванул в лес, давясь стыдом и нахлынувшей болью.

Утром приехал отец.

Он ждал у проходной, когда, собрав рюкзак и скупо попрощавшись с вожатыми, Вадька шел через лагерь к выходу. И тут возле «девчоночьих» домиков увидел ее. Заметив его, она удивленно осмотрела рюкзак. Взгляд метнулся к воротам.

Он подошел.

Хотел что-то сказать, но слова застряли в горле. Она тоже молчала. Ее взгляд блуждал по носкам его сандалий, а ресницы трепетали, будто крылья бабочки. Вадик заметил, какие длинные у нее ресницы. И смущенно отвернулся.

– Думала, ты шутишь насчет отъезда… – она запнулась.

Одновременно они посмотрели в глаза друг другу и, точно обжегшись, отвели их в стороны. Вадим оглянулся. Отец стоял возле ворот и курил, сделав вид, что ничего не замечает. Потом взглянул на часы и еле заметно покачал головой.

– Мне пора…

– Прощай, Мокрый Пес! – она перехватила его взгляд и затравленно улыбнулась. Совсем не так, как улыбалась раньше.

– И ты меня прости…

Он шел к выходу, чувствуя спиной, как слетела с губ ее улыбка. На полпути обернулся, вспомнив, что так и не спросил, где она живет.

И тут увидел, как из-за деревьев, прячась, за ними наблюдают десятки пар любопытных глаз…

Когда вышел к воротам, отец внимательно посмотрел на него и спросил:

– Ты точно не хочешь остаться дольше?..

Не мог же Вадька объяснить ему, взрослому, как все запутанно и сложно, что законы страны мальчиков и девочек в чем-то напоминают описанные в книгах тюремные: не жалуйся, не выдавай чувств, не отступайся от сказанного, и, если страшно, стыдно и больно – терпи!..

Мгновенно представив, как он возвращается на глазах у всех этих, притаившихся за деревьями, и как в ее глазах может промелькнуть хотя бы тень насмешки…

Он решительно отрезал:

– Конечно, нет!..