Людмила Куликова

П Р Е Д Ч У В С Т В И Е

Уж и вечер наступил, а дождь всё не унимался.
- Эй, Платоныч, свези-ка меня к матушке! – прокричал малец по имени Гришутка.
Платонычем он своего отца дразнит. Все его так зовут: и на селе, и дядьки, что с ним в хате гуляют – водку пьют, и маманька.

Та любит соседке нахваливаться: «Вчерась Платоныч до чего миловал, хожу врастопырку – всё промеж ног поистёр, потливый конь!». И хохочет. А соседка на нее с завистью смотрит. Своего-то дядю Власа почём зря коромыслом гоняет. Гоняет да приговаривает: «Что за несчастье такое! ЛюдЯм – всё, а мне – ничего, даже мужик – и тот протухший!»

Но Гришутка, как ни принюхивался, ничего такого за дядей Власом не замечал. От него пахло мотоциклом. «А! – думал Гришутка, - любит Любка приврать. За ней это водится».

Платоныч не торопился. Брякал там чем-то, поругивался матерно. Гришутке слова матерные слух не резали. Он с ними вырос, они были также неотделимы от мира, как дождь, как бочка, насмерть зажатая рыжими от ржавчины обручами, в которую с крыши по желобку стекала вода; как коровья лепешка, наступив в которую нечаянно, Гришутку не воротило, а доставляло удовольствие подольше походить с налипшим на сандаль навозом, пока тот сам собой не изотрется, не отвалится.

Гришутка тоже иногда выругается, не подозревая, что сказал плохое слово. Упадёт, блаженно раскинув руки, на свежее, накошенное на дальнем туманном лугу, разнотравье, которое через несколько дней, основательно прожарившись на солнышке, превратится в сено, и щербатым своим ртом, задыхаясь, произнесет: «Ёб твою, хорошо-то как!».

Гришутка жил с отцом-матерью с рождения, уже десятый год. Жизнь их была размеренной, как тиканье часов настенных. Нельзя сказать, чтоб Гришутке не нравилась или надоела их жизнь. Но чего-то не хватало в ней такого... Да он и сам не знал – чего.

А на часы поглядывал, слушал тиканье, хотел распознать звуки речи человеческой в нём, но не мог. Тыкал ложкой в кашу пшённую и тоскливо по-взрослому думал: «Бля, так и жизнь пройдёт».

А сейчас засвербило ему собраться в дорогу, поехать домой – вдруг какое приключение случится.

Они с Платонычем здесь с самого утра. Отец ковырялся в железках: то точил, то сверлил, то гайки прикручивал. Сегодня Гришутку ничего не интресовало - отцу он был не помощник. И под руками у него не болтался. Ходил в неясном предчувствии, волнение охватывало его тощую грудочку. Исходил весь двор. Здесь была когда-то МТС, а с тех пор, как её перевели в совхоз, осталось огороженное пространство с навесами, верстаками, каким-то брошенным инструментом, тисками, намертво прикрученными к столам, и множество железок, из которых мужики то и дело что-то для себя мастерили.

Вот и ходил Гришутка по двору бывшей МТС, поливаемый дождём, пинал всякую, попавшую под ноги, железку и маялся от нераспознанного чувства. Иногда он переставал ходить, прислушивался к себе, тискал ручёнками живот, бока. Давил ладошками, думал, может, через горлышко выскочит, тогда легче и понятней станет.

«Вот падла, чего оно там?» - спрашивал себя Гришутка, поворачивался спиной к дождю, расстёгивал батькин болоньевый плащ, задирал свитерок, рубашку, смотрел с недоумением на живот – чего-й-то там бродит, такое непонятное?

Ему вдруг захотелось петь. Гришутка оглянулся, не видит ли Платоныч его страдания, отошёл на всякий случай подальше, и тихонько затянул:

«Миллион, миллион, миллион
алых роз
из окна, из окна, из окна
видишь ты...»

Гришутка внезапно замолчал. Задумался. Пошёл, печальный, к отцу.
- Платоныч, чего ты возишься? Отведи к матушке скорей!
Отец взглянул на сына, подумал: «Кабы не заболел».
- Погоди, вот закончу...
- Нет, сейчас!
- Что командуешь, тля!
- Отведи, а то поздно будет.

Платоныч, внимательно окинув Гришутку, убедился: «Заболел!» и стал собирать рюкзак. А Гришутка готовился принять в себя то, что должно сейчас произойти. Он набирал ртом побольше воздуха, чтоб усмирить сердцебиение.

Отец собрался скоро. Пошли.

Сердце Гришутки бухало, даже уши заложило. Он то и дело посматривал на отца, слышит ли? Но тот шёл размашисто, опустив голову, и, казалось, кроме размытой, в лужах, колеи, не видел ничего, и ко всему был глух. «Ну ладно, - успокаивал себя Гришутка, - чуть пройдём и случится. Вот Платоныч удивится-то!».

Шлёпали отец с сыном по грязи довольно долго. Уж к селу подходить стали.
- Стой, Платоныч! – скомандовал Гришутка.
- Что такое?! – вздрогнул от неожиданности отец.
Гришутка всмотрелся в даль, затянутую дождём, оглянулся, поискал глазами в скудном пейзаже непогоды что-то, но так и не нашёл ничего. Сказал:
- Подождём.
- Чего ждать? Пошли! Вон, как цуцик весь дрожишь! - Платоныч потянул сына за руку.
- Не замёрз я... Подождём.

Гришутка даже закрыл глаза, чтоб не видеть постепенное приближенье того, что так заставляло колотиться его сердце. Звуки дождя мешали ему сосредоточиться. Гришутка ощелил глазки, но увидел только понурившегося Платоныча, съёжившегося, - видать, ему уже и за воротник натекло.

Гришутке стало жаль отца. Мало того, что он сам мучается, ещё и Платонычу достаётся. Нет, пошли.

Стали подходить к хате. Гришутку вдруг осенило: это что-то, чего он так ждёт целый день, наверное, давно уже дома, надо торопиться, как бы оно не исчезло. Мальчик оставил отцову руку и побежал вперёд. Перелетел через ступеньки крыльца, в сенях остановился, зажмурился, чтоб сразу не увидеть чудо, толкнул дверь, шагнул через порог, постоял чуток и открыл глаза.

Всё было по-прежнему. Матушка месила тесто, кот топорщил шёрстку, сладко потягиваясь, даже часы тикали, как ни в чём не бывало. Пахло домом родным.
- Мам, а что, ничего сегодня не было?! – с надеждой вскричал Гришутка.
- Ой! Что ты так кричишь? – всплеснула руками мать, мука так и посыпалась с ладоней.
- Скажи, не было?
- А что должно быть?
- Ты скажи, скажи!
- Да нет, вроде, - припоминая, ушла взглядом в себя мать.
- Не может быть! – всё упало в Гришутке.

Вошёл отец.
- Платоныч, мне так плохо! – кинулся сын к отцу.
Мать подскочила, обняла, припорошила мукой.
- Ну-ну! Большой мужик и плачешь, - а сама на мужа смотрит, глазами спрашивая, в чём дело.
Платоныч только плечами пожимает.
- Пойдём, сынок. Полежишь. Устал, небось?

Повела матушка Гришутку в детскую. Помогла ему раздется до трусов. Руки и ноги сына были грязные, но мать не стала его мыть. Уложила в постель, укрыла одеялом до подбородка и, сказав «Спи, детка», тихонько удалилась.

А Гришутку душили слёзы. Плакалось ему от обиды. Он так ждал, так ждал чуда, что даже в груди шевелилось, а оно почему-то не случилось. Он готовился к нему весь день, был смирен и чуток, и бесконечность дня принимал безропотно с надеждой о необычном его окончании.

Гришутка хотел было привычно излить свои чувства через слова матерные, но они вдруг растерялись. И лежал он пустой, молчаливый, новый. И со слезами уходили все его зряшные тревоги и пустячные переживания.

А на другой день всё забылось.

А дождевые черви, между прочим, умеют хорошо слушать...

Конец марта. Давно ушли морозы, слабенькие, несмелые. Стесняясь заглянули в положенные им месяцы, и ретировались виновато. Солнце спутало все карты: зима ужалась, истеплилась. Теперь лето ходит королем, подгоняя пажей - весну и осень. Они готовят дорогу своему господину, а я готовлю себя и сад к цветенью. Вынесены в заранее вырытую яму пожухлые за осень и зиму листья, стебли, коренья - пусть теперь гниют на удобрение. Земля очищена - радуется! Все опасения и грусти, скопившиеся за зиму, скатились туда же, в яму... Надену цветастое платье, кофточку - поверх - вязаную, косыночку на шею, ножки - в босоножки! - тепло встречаю. Уйди, черная меланхолия! Да здравствует солнечная медитация!
Но сначала надо к земле - с подарками. Удобрить ее, ублажить, взрыхлить, окучить, полить. Работа грязная, но благодарная. Настоящее ментальное отдохновение. В голове - ни одной мысли, лицо расслаблено, улыбка чуть заметная выдает состояние просветления. Глаза направляют руки, руки безошибочно выполняют необходимые действия. Соединиться с землей - первейшее желание. Древняя метафизическая связь увязывает воедино труд человека, работу земли и рост растений. Единый природный процесс открывает человеку тайну его места на Земле, его предназначения.
В саду, в огороде хорошо уединяться. Это место можно использовать и как укрытие. От ссор, от неприятных выяснений отношений, от обид. Можно быстренько убежать в сад, пока не успел наговорить лишнего любимым людям. Здесь отлично перемалываются оскорбления. Здесь можно выпустить пар гнева через активные усердные действия. Здесь примут и поймут. Все, что ни скажешь, уйдет в землю - она вберет в себя высокий эмоциональный заряд, и разрядка наступит непременно.
Здесь - лекарство от одиночества. Вон сколько тех, кто нуждается в заботе! А уж если есть о ком заботиться, то о каком одиночестве может быть речь? Гортензия любит стрижки осенне-весенние, из благодарности выпустит в пять раз больше цветочных шаров, да и водичку - нет простую, а уксусом разбавленную. У материнских луковичек тюльпанов надо бы произвести отделение дочерних чешуек и долек, тогда из небольшой грядки вырастет огромный живой ковер. И будет он пламенеть до конца июня.
К розам непременно посажу голубую лаванду, и не будут ей страшны полчища ядовито-зеленой тли. Рассажу вперемежку с цветами пряные травы: кориандр, петрушку, тимьян, розмарин и базилик. Рядом поставлю садовые стулья и маленький круглый столик – вот и райский уголок готов.
...Первыми, как всегда, выскочили крокусы, в сине-желтую полоску, крепенькие, терпко пахнущие. Встали солдатиками в парадных мундирах, рассыпались малыми группками по поляне - сияют. За ними занялись сиреневым цветом кусты азалий. Еще дули холодные ветры с Северного моря, а они уже выставили свое убранство напоказ, ничего не боясь. Листочков зеленых почти не видать - все закрыло собой цветенье - сплошная сиреневая вуаль.
В предвечерних сумерках сияние в моем саду. Это желтые острова нарциссов освещают энергией, принятой от солнца, садовое пространство. Над ними - облако невидимой глазу пыльцы. Смешение ароматов превращает воздух в особый настой - его бы назначать по рецепту влюбленным.
Сад делает людей счастливыми. Вот она - конкуренция психотерапии. Дождевые черви, между прочим, умеют хорошо слушать. С ними можно поплакать, они влагу любят. Ты им про свое горе, а они знай себе колечки медитативно перекатывают. И смотришь ты на колечки зачарованно - в транс входишь, убаюкиваешься под психоделический шелест ветвей молодого сада. И понимаешь: все проходит, заживает, забывается, прощается. Открываешь глаза - мир по иному выглядит. Светлее, прозрачнее стало на душе - людям снова рада.
Эй, прохожий! Зайди в мой сад! Сегодня чудесная погода! Мы устроим вечеринку среди цветущих магнолий и солнечных нарциссов и окутаем все растущее заговором на счастье.

Март 2007 года, Фризойтэ, Германия

Диктуйте, фрау даун!

Ее звали Вероника Штамм.
Она не была китаянкой, но считала, что глаза у нее китайские. Когда ее спрашивали: «Кто ты?», она отвечала: «Монголоид». Так ее научили. На самом деле она была немкой.
В дамской сумочке Вероники всегда лежало удостоверение, где указывалось, что она «Инвалид детства». Иногда доставала его Вероника из сумочки, открывала осторожно и склоняясь низко, сутулясь, пыталась вчитаться в эти два слова. Ее выпуклые глаза елозили по буквам, приплюснутые губы беззвучно шевелились, дурашливый вид становился еще дурашливее. Слюна скапливалась во рту, готовясь вот-вот перелиться через нижнюю чуть оттопыренную губу. Почувствовав избыток жидкости, Вероника шумно втягивала слюну обратно и сглатывала ее, причмокивая губами.
Ее мышление работало по аналогии. Когда-то она уже слышала подобное: инвалид войны. Вероника много думала над этими словосочетаниями. «Инвалид войны – человек, который пострадал от войны, - раскладывала по полочкам Вероника, - а инвалид детства – человек, который пострадал от детства». Но Вероника не была довольна своим умозаключением, потому что знала, она родилась такой еще до начала детства. И детство, которое она уже прожила, ей нравилось. И даже хотелось снова туда вернуться. Потому что там она была счастлива.
Вероника часто думала о том, что страдания приходят извне. Поэтому она никак не могла быть инвалидом детства. Детство – в ней, а страдания, которые она испытывала, всегда – от других людей. Внутри у нее ничего не болело, все органы были в порядке, она все делала самостоятельно и даже готовила сама себе еду. Другие инвалиды детства не могут делать то, что умела Вероника.
Она знала, что у нее на одну хромосому больше, чем у здоровых людей и у тех инвалидов, которые не могут быть самостоятельными. Это было ее особенностью. Ей очень хотелось гордиться своей хромосомой-плюс, вот только если бы не отношение к этой особенности других людей. До тех пор, пока Вероника не ходила в школу, ей жилось очень хорошо. Она играла с детьми, и ни один ребенок не замечал ее дефекта. Наоборот, дети Веронику очень любили. Она была хохотушкой, и так заливалась смехом, что остальные, глядя на нее, начинали тоже безудержно смеяться.
Когда Вероника смеялась, глаза ее совсем пропадали, вместо них едва виднелись рыжие черточки из ресничек. Смеющийся рот полностью открывал ряды редких зубов. В щель между каждым ее зубом смог бы запросто поместиться еще один такой же зуб. Так что вид у нее был еще тот. Вероника стала понимать это намного позже. А в детстве никто ее уродства не замечал. Замечали только ее необыкновенную доброту. В детстве у нее было много подруг, а когда сверстники пошли в школу, все подруги куда-то подевались.
Потом уже никто так крепко не дружил с Вероникой. В школе над ней насмехались, особенно мальчишки. Вероника очень расстраивалась из-за этого и часто, возвращаясь домой после уроков, ревела громко. И никто не мог ее утешить. А дальше – больше. Переходя их класса в класс, одноклассники менялись. Становились выше ростом, изменялись их черты лица. В девочках появлялась женственная округлость, мальчики превращались в молодых мужчин. Только Вероника росла по сантиметру в год, а потом и вовсе остановилась. А детское выражение впечаталось в ее личико на всю жизнь.
Вероника осталась маленькой, кругленькой, с лицом, неотделимым от своей особенности. Как и многие дауны, она носила очки с мощными диоптриями. Она смотрела на себя в зеркало и думала: «Есть люди еще меньше ростом – это дети. Значит, я – не совсем маленькая. Я средне маленькая. У меня маленькие ножки и ладошки. Но они такие прилежные, как у взрослых, и умеют много чего делать».
С возрастом речь ее немного выправилась - Вероника уже меньше шепелявила и многие слова научилась произносить правильно. Она стала следить за своей одеждой. Была всегда чиста и опрятна. Единственно, чем она так и не овладела, это - чистописание с правописанием. Писала она криво, несуразно, с невероятными ошибками. Дисграфия стала ее пожизненным приговором. И если надо было заполнять какие-то бумаги или бланки, то Вероника диктовала, а другие люди записывали под ее диктовку. Это были добрые люди, недобрые отказывались заполнять бланки.
Постепенно Вероника научилась жить со своей инвалидностью. У нее появился друг. В Доме Инвалидов, куда она иногда ходила, познакомилась она с Томми. Родом был он из Туниса, там жили его родители, говорил он на английском языке, а глаза у него были такие же японо-китайские, как и у Вероники. Когда Томми приглашал ее вместе поужинать, то они шли в китайский ресторан, ели обязательно палочками, как настоящие китайцы, и Вероника чувствовала себя снова счастливой.

Единственное, что ей мешало, это взгляды некоторых людей. Она замечала, как кто-то, не скрываясь, разглядывал ее, при этом лицо его принимало совершенно дурацкий вид. Такие люди смотрели на нее так, как если бы она была дурочкой, или умственно-отсталой, или еще какой-нибудь инвалидкой, что вообще не соответствовало действительности. Вероника считала себя нормальной. Ну, может быть, немного медлительной, чем другие. И если кто-то догадывался о ее инвалидности, то только по глазам. Так думала Вероника.
В Доме Инвалидов предложили ей участвовать в проекте, посвященном людям с даун-синдромом. Этот проект носил смешное название – «Поцелуй в ушко». Как-то спросили Веронику, есть ли что-то, что поразило ее больше всего на свете.
«Да, – ответила Вероника, - Поцелуй. Поцелуй в ушко».
«Почему?».
«Потому что всё в одно ухо влетает, а в другое вылетает. А поцелуй в ушко – остается. Это щекотно и запоминается на всю жизнь».
В рамках проекта выпускался журнал с таким же названием. В нем публиковали люди-дауны свои впечатления и мысли. Некоторые писали свои истории сами, а некоторые, как Вероника, диктовали их другим. Вероника была снова счастлива. До сих пор встречались книги, репортажи и статьи о даунах. Но никто никогда еще не давал слова таким, как она. Теперь смысл ее жизни окрасился в новые тона.
- Вероника Штамм?
- Да.
- Проходите. Располагайтесь.
- Спасибо.
- О чем будем сегодня рассказывать?
- Я видела сокровища Августа Сильнейшего.
- Прекрасно! Итак! Диктуйте, фрау...
«Сокровища Августа Сильнейшего. Когда я вошла в сокровищницу, то почувствовала себя принцессой. Я видела вблизи блестящие камешки. Мне нравится блеск и все блестящее. Я собираю такие камешки в шкатулку. Она закрывается за замок. Там драгоценности. Никто не должен знать об этой шкатулке. Моя любимая драгоценность называется «Праздник князя Августа». Я хотела бы жить во времена Августа. Я бы с ним разговаривала. О сокровищах.»

Март 2007 года, Фризойтэ, Германия

Б О Г А Т С Т В О

Вчера у Люси был день рожденья. Ей исполнилось шесть лет. Мама завязала ей сверху на хвостики большие белые банты, и целый день Люся чувствовала на голове их покачивания. Она сделает кивок, а банты - два, повернет голову, и банты дважды качнутся. Так и ходила с пышной колыхающейся короной.

Подарка не было. Мама расцеловала дочурку и пообещала, что с зарплаты непременно купит ей что-нибудь. Люся сначала огорчилась, но решила на маму всё же не обижаться, а подождать до зарплаты.

Сама себе она уже подарок сделала. Несколько дней назад ходили они с мамой в городскую библиотеку. Люся уже умела читать и просила у мамы книг. Для детских книжек-раскладушек она уже стала взрослой, новые книжки покупать было не на что, поэтому маме пришла в голову отличная идея – записать дочь в библиотеку. Там они выбрали большую красивую книгу с необыкновенными рисунками, в которых люди и звери были почти всамделишные. Даже лучше.

Вечером, когда мама стирала белье в ванной, Люся достала заветную книгу. Долго ее рассматривала, цокая языком. Люсе до невозможности захотелось иметь такую красоту у себя. Она взяла ножницы и стала старательно вырезать понравившиеся фигурки животных и ребят. Вырезанные фигурки разложила на столе и начала играть с ними. Теперь они ожили. Их можно было передвигать и шевелить бумажными руками и ногами.

Фигурки заговорили Люсиными измененными голосами: пищали и басили, тявкали и мяукали, хохотали и плакали. На столе кипела жизнь. Услышав, что мама закончила стирать, Люся спрятала красоту в коробку из-под шоколадных конфет. Вышла к маме, потянулась, зевнув протяжно, пожелала маме «спокойной ночи» и пошла спать. Уже засыпая, улыбнулась, вспоминая о подарке.

Утром мама убежала скоренько на работу, а Люся осталась по хозяйству. Поев немного молочной рисовой каши, посмотрев вдоволь на красоту в конфетной коробке, она оделась и вышла из дома. Перед домом был небольшой палисадник с несколькими жалкими поникшими цветочками. Люся нашла за углом сарая пластмассовую лейку, большой алюминиевой кружкой начерпала в нее прокисшей воды из кадки, и заправски засучив рукава, понесла воду к цветам.

С улицы донеслись какие-то звуки. Люся поставила лейку на землю и побежала к калитке. У соседских домов стояла лошадь. Люся отворила калитку, вышла на середину улицы и стала рассматривать оказию. Лошадь, запряженная в телегу, устланную соломой, стояла спокойно, как вкопанная. На перекладине восседал чёрный дядька. Кожей он был смугл, волосами и бородой чёрен, а яркая красная рубаха празднично расцвечивала черноту.

- Эй, цыган! Поворачивай оглобли! Всё уже в прошлом месяце выменяли! – кричала ему с порога своего дома соседка тетя Даша.
Дядька подтянул вожжи, лошадь тронула и тут же раздался его громогласный призыв:
- Старрр-ьё! Меня-я-ем старьё на ширрр-потр-е-е-б!... Ст-а-а-ррр-ьё! Меня-я-ем на ширрр-потре-е-б!

Он заметил Люсю, поравнялся с ней, улыбнулся широко, показывая два ряда на удивленье белых зубов и сверкая золотой фиксой.
- А что, девочка, есть дома вещи на обмен?
- Какие вещи, дядечко?
- Ну там платья, юбки, брюки.
- Брюков нема, а платьев много.
- Мамкины?
- Да. А как это – на обмен?
- Да очень просто! – еще шире улыбнулся цыган, - Ты мне вещи, а я тебе... Смотри!

Люся подошла к телеге и увидела в раскрытых картонных коробках, утопленных в солому, много всяких интересненьких вещиц. Чего там только не было: переводные картинки, глиняные свистульки, надувные шары со свистком, солнцезащитные очки, металлические поясочки из колец, значки всякие разные. У неё захватило дух от такой красоты.
- И что? Если я принесу платья, Вы мне это дадите?
- Не всё, но много!

Люся не могла поверить. Так много богатства у нее еще никогда не было!
- А вы, дядечко, не обманете? А то я приду с вещами, а вы уедете.
- Не обману! Неси, что есть.
- Что – всё нести?
- Неси всё.

Она побежала в дом. Даже не разулась на пороге, прямо в босоножках влетела в мамину спальню. Растворила дверцы шкафа. «Ой, как мало платьев-то!» - ахнула. Подумала о том, что одно платье можно обменять только на одну вещь из коробки. А ей хотелось много. Люся стягивала платья и юбки с вешалок прямо на пол. «Если мои платья добавить, то уже больше получится. А вот кофты ещё!».

Она сваливала платья, юбки и кофты в одну кучу. Когда шкафы опустели, окинула оценивающе небольшую гору одежды, схватила всё в охапку и торопясь выбежала на улицу.

Цыган сидел на телеге. Был доволен и весел. Завидя приближающуюся Люсю с тряпичным ворохом, прытко соскочил с козел, и двинулся ей на встречу.
- О, какая молодец! Давай считать.
Насчитали двадцать две вещи. Оказалось, что за каждую причитается что-то определенноё: за шерстяную – глиняный свисток, за шелковую или синтетику – шарик, за хлопок – значок.

Выменянный товар уместился в две Люсиных ладошки. «Какое богатство в моих жменьках!» - не верила своим глазам девочка. Цыган снова запрыгнул в телегу, отпустил вожжи, закричал на лошадь «Цоп-цабе, скотина!» и утарахтел так быстро, как будто его и не было никогда.

Люся разложила на столе наменянное богатство и долго любовалась им. Вскоре прибежала на обеденный перерыв мама.
- Люся! Ты где?
- Здесь я.
Мама пришла на голос.
- Ой, что это? – склонилась над столом, рассматривая безделицы.
- Это теперь моё.
- Откуда, Люся?
- А! Поменяла, - как бы безразличным тоном ответила ей дочь.
- На что? – с любопытством поинтересовалась мать.
- А на вещи!
- Какие вещи? – голос мамы стал несколько глуше. Она повернула голову и внимательно всмотрелась в лицо дочери.
- На наши – какие же ещё! – весело отвечала дочь.

15 мая 2007 года, Фризойтэ, Германия