Михаил Королев

СНЫ МОЕЙ УЧИТЕЛЬНИЦЫ

У неё праздничное настроение. Яркий солнечный день в школе отличается особым голубоватым мерцанием стен и ослепительными потоками света из открытых дверей классов. Она шла и слушала дробный стук своих каблуков, сбивалась и снова начинала считать. Гомон шёл отовсюду, но никого не было видно; класс гудел, как потревоженный улей.
Она сначала ослепла от солнца, а потом вошла. Какой-то маленький, бойкий мальчишка поднёс ей букет цветов; наощупь взяла. Медленно, с трудом вернулось зрение: мучительно не хотелось открыть глаза.
Все такие весёлые, воскресные, в смешных пёстрых галстуках. Мельтешат, совсем как малыши. Мел горкой насыпан в старой мыльнице, но от прикосновений её лёгких пальцев превращается в уголь. Она пишет чёрным, спиной чувствуя взгляды.
Звонок такой чёткий и ненавязчивый, как в кино.
Она оборачивается и удивляется: вместо бойких малышей знакомые, серьёзные и мясистые лица какого-то из восьмых классов.
Но ей хочется петь, и она поёт, ничуть не стесняясь. И пол такой скользкий, а в коридоре маячит знакомая спина физрука.
Она долго не может выговорить тему — только смеётся.
Как хорошо всё-таки! Это, наверное, далёкое и беззаботное детство, но и что-то взрослое, умиротворённое каждым прожитым днём, своей работой и всем окружающим, когда хочется просто жить и продливать, продливать какое сладкое слово! А потом идти под весенним проливным дождём, улыбаясь каждому прохожему. Я просто живу, я просто жила, я была, я.
И почему-то именно дождь. С ним связано всё самое светлое и живительное, и вечно ностальгическое ощущение удачно прожитого рабочего дня. Советское ощущение. Но урок-то идёт.
- Дети, какое у вас было домашнее задание? — Приветливо спрашивает она, а в коридоре слышен гам, что они, звонка не слышали?
Встаёт серьёзная девочка с сильно зачёсанными волосами и говорит какое-то слово. Говорит отчётливо, но ей непонятно. Она растерянно улыбается.
В зале повторяют это слово и ещё похожие сочетания звуков. Серьёзно, как будто разучивая. Что-то знакомое вертится в голове у учительницы, но ассоциации не появляются.
- Иди к доске, - говорит она, непонятно к кому обращаясь. Подходит к столу (он непомерно широк и гладок, как стадион). Пальцы ищут брошенные наспех цветы.
Кто-то выходит к доске, потом ещё и ещё. В классе оживление. Ощущение праздника нарастает. Но что-то мешает ей обернуться; колючки какие-то цепляются за платье, рвут его. Цветы на деле проволочные.
Слова из трёх-четырёх букв, такие простые и честные. Но в глазах всё расплывается, и она упорно их не понимает. Есть другие, понятные, добрые слова, - уже с досадой думает женщина: - «хлеб», например, или «юность», «труд», «рост», «цвет». А это что? Пэ-и-зэ. Ха-у… Е-б…
Обухом по голове и потолок всмятку.
Солнце выключили.
Маты?
И так обычно…

У неё кружится голова, она просит воды, ей шепчут на ухо опять эти слова. Ужасно хочется пить, и чувствуешь одиночество, и то, что всё испорчено.
Женщина сама идёт к крану, вертит его; нехотя идёт вода, тягучая и чёрная, как смола.
Они матерятся, они говорят только маты. Она затыкает уши этой чёрной смолой, но слова стучат в голове, и от них не отделаться.
Они тоже живут, они тоже радуются.
Но с противным запахом этих слов.
И нет больше голубоватых прохладных стен и яркого солнца, не будет дождя вечером, и беззаботно не улыбнёшься, ощущая, что живёшь с простым, естественным смыслом. Нет, всё грязно, пошло, страшно. Бесконечно. Они уже кричат и ржут лошадиными голосами.
Она пытается убежать, тычется в стены, плачет, кричит: «помогите!», но выходит «все уйдите», и руки сами толкают их упругие, как мячики, головы. Вопль режет уши, она задыхается и просыпается, холодными пальцами цепляясь за простынь.
Муж заботливо целует Марину Викторовну и говорит, что уже пора.

Длинный-предлинный урок. Нудное спокойствие. Непроглядная зимняя ночь за окнами. А в классе белым-бело от света; это даже не класс, а часть чего-то длинного и высокого. Летают мухи. Так медленно, что отчётливо видно, как они подмигивают тебе.
А, нет, это не ночь, а страшная чёрная туча, закрывшая небо. Угадывается вой ветра в голых ветвях. Мигает свет; все ждут грозы, втянув головы. Ей хочется пожалеть учеников, но те уклоняются от её рук. «Всё пройдёт», - шепчет она.
И идёт всё дальше вглубь зала. Руки у женщины длинные-предлинные, но всё равно не достают до их сплюснутых головешек с обезьяньими глазами. Они шепчутся между собой, скалятся друг другу. А ей не страшно; зал длинный, просторный.
Свет постепенно тускнеет, может быть, из-за того, что туча прошла стороной, и на фоне зеленоватого неба виден её уродливый край, изогнутый и взлохмаченный ветром. Деревья ломаются с треском пополам и летят вслед за тучей; стёкла гнутся и дребезжат.
А ей всё равно, как будто за окнами фильм.
Дальше были какие-то помехи, накладки, волны, что ли; всё мелькало, она падала куда-то, потом шла к двери, которую держали рослые парни, дрожа от смеха, когда оттаскивали её.
Но она прорвалась, вбежала в комнату, длинную, тёмную, прокуренную. Там от скуки таскали друг друга за волосы её ученики. Деловито, жестоко и обречённо. Одни пытались засчёт этого вылезти из чего-то вязкого. Другие противились им, рыча и кусаясь.
- Дети, а ну-ка перестаньте! v строго сказала она, и, пока голос эхом бродил по комнате, все расселись по своим местам; включился свет, стало белым-бело и нудно. Как ни в чём не бывало, они смотрели ей в глаза v то ли другие, то ли те же-
Она хочет пожалеть их и дотрагивается до головы одной девочки, но волосы слезают и та плачет. Все начинают срывать парики. Опять паника, духота, возня, рычание.
Ей скучно. И противно болит голова. Она садится в уголок к окну и достаёт газету. Уже не хочется никого жалеть v она потеряла интерес к тем существам, что беснуются где-то рядом. Ей одиноко и уже страшно.
В газете она находит свою фотографию, долго смотрит на сидящую в уголке женщину с испуганными глазами, серым лицом и длинными белыми волосами.
Фотография на глазах меняется: у неё тоже слезают волосы-
Боль!
Чьи-то пальцы рвут их. Она дёргается и видит перед собой парня с серьёзно-садистским голубоватым лицом, который тянет её за волосы.
Ужас! Он мигом переполняет её всю и перехлестывает через край.
Крик! Нет, его не было — только показалось. Её бы заметили, если бы она закричала.
Она сдержалась, вежливо, видимо. Как-то сразу застеснялась и пересилила боль и отвращение. Волосы выпали; на неё никто не обратил внимания. Юноша отошёл, с кривой ухмылкой на резиновом лице.
Женщина стала собирать свои волосы с кровавого пола.
И проснулась.