Эрнесто

1996

Последнего же подарил когда-то Нине я… Да, некоторым свойственно улавливать, сокрушаясь и щурясь от выдуманной яркости, символичный блеск на деталях, ютящихся в мешковатом быте. Да поймут меня эти некоторые!
Не достоин их был, не хватает их даже теперь; как бы вечереющих глаз Нины, неосторожное танго которых так неповторимо взметнулось у дачной калитки. Среда, 3 января 1996 года, около четырёх дня. Помимо неровной каёмки автомобильных следов,
ведущих к разгрузочной сумятице у синих Жигулей, присутствует ещё моё не шибко удобное пальто, под ним свитер, также банка майонеза в правой руке. Мгновение перед тем, как я, щёлкнув щеколдой, отправился заносить домой покупку, и было заполнено
обоюдным спешным просчитыванием судьбоносности встречи. Позже была прогулка, ни разу, что удивительно, не отмеченная пугливой остротой в частых пересечениях взглядов. Та плавность, с которой мы говорили, смотрели друг на друга, тогда казалась мне неслыханной. День за днём то по пути до магазина, то до заброшенного моста сквозило в неспешности шага морозное, неохватное, близорукое счастье. Кисленькое от аскорбинки. Счастье ещё не изведанной недолгой чехарды слов и жестов, вливающейся в прикосновение губ.
- Между прочим, у меня есть мультипликационный фильм о Тилимилитрямбии. (деланная кривляющаяся галантность как проявление свободы десятиклассника)
С этого-то четвёртого дня всё и началось.
Больше не встречал я, говорю не преувеличивая, девушек, которые расслышали в диалогах мультика «Трям, здравствуйте» неизъяснимую печаль чего-то ушедшего от нас и нами унаследованного обрывками, того, что кто-то называл Советским Союзом, а
мы – детством. «Слушай, я целую страну выдумал, волшебную, необыкновенную!» Я так и не нашёл слов, чтобы выразить то, что соединило меня с Ниной с того самого момента, когда мы и ещё мой оранжево-белый, потрёпанный заяц, укутанный в её объятия,
посмотрели по видику этот мультфильм. Доверчивым дождиком (от которого спасаться можно лишь под одним зонтиком), всю жизнь будет неизбывно накрапывать в душе моей тот невесомый мотив про облака и лошадок… Мы отгадывали человечков в узорах ковра,
что висел у меня над диваном (поскольку точно такой же висел у неё над кроватью, но только в городе), переигрывали сотни раз наши кругом случайные (конечно же!) прикосновения. Скушен был этот ковёр, когда я через пару лет застукал его иначе
цветущую гамму. Но до этого мы с Ниной виделись ещё летом того же 96го. Две недели никуда не спешивших кисейных вечеров да рассветных, полусонных объятий в росистой благости палисадника. Так много стрекочущих ночей было погружено в мириады
других дачных участков, но только наша ночь так прохладно кололась с первого шага на крыльцо и так щекотала дрожью в коленках. Сквозь строчки стольких стихов, путеводности которых я тогда надменно не собирался чуять, можно окунуться ныне в
эти две недели!
Потом Нину выцарапал у меня нагловатый сальный мирок турбаз, она влюбилась там, но до того как она покинула дачный август, я успел-таки ей вручить предисловие к нашей встрече 2002го. Полночь. Первые кухонные опыты одиночества, топография
скатерти, клетчатый листок без полей с приставшими к нему крошками и бунинскими интонациями, и банки с огурцами стоят, как чужие. К сентябрю мы продали дом.
У неё, надо сказать, долгое время не было домашнего телефона, да и более нас, уже городских, прельщала переписка, сперва белоснежно-классической, затем неосязаемой электронной почтой. Пару раз даже посидели в кафе. Четыре дня рождения, по два
на каждого. Как-то она обронила в письме, «а может, я тебя и до сих пор люблю». Эта фраза нас обоих никуда из будней, уже прилично надстроенных поверх прошлого, не вывела, я поглазел с балкона на застывший в ветках росчерк раннего весеннего
утра, не исключено, что и она поглазела. Постепенно передовой юмор избрал себе всюду снующим подручным усыпанный гротеском образ композитора Шаинского. Почтовый ящик стали забивать письма от других адресатов, в айсикью её контакт временами
виднелся, всё меньше вызывая трепета, в горстке других «не в сети».
Но случились прозрачно-декабрьские времена 2002 го, когда на чужих квартирах почему-то снились рисунки, оставленные некогда на полях безалаберных тетрадок. И в двадцатых числах я решил, помыкаемый томлением ещё чуть слышной неразлучности двух имён, навестить Нину. Причём без предупреждения. Проверил через вязкие (кого хочешь найдёшь) студенческие связи, не сменился ли адрес. Сменился. Снимает с подругой квартиру. Пришлось вместо мягких сумерек относительно знакомого двора
вторгаться в прогорклый вечерок (чё с утра не поехал?) относительно мирного района. Сочиняя в уме различные сценарии нашей встречи, я подумал, что как и всегда не угадаю того, что произойдёт между желтоватым квадратом лестничной клетки и лакированного свечения прихожей, испещрённой чужими голосами.
Дверь в квартиру оказалась приоткрытой, доказывая самостоятельность чужой жизни, которая через мгновение просунула в увеличивающийся дверной проём сначала зарисовку коридора, просторно повторившего себя в зеркале, а потом и шаркающую новыми домашними пушистиками вырезку из зимней хроники 96го
-О, Андрюшка. Поможешь мне кстати щас кой-чё вынести – неприхотливо заметила она. Вернее, хотела неприхотливо заметить, попытавшись сбрызнуть непринуждённостью одеревеневшую слегка интонацию. Это был тот самый голос, те же грациозные объятия.
И ни одного постороннего шума.
-Да ладно тебе, ты вполне удивлена. Прости, («проходи, проходи») что без приглашения. Но, по-моему, нормальный такой сюрприз.
-Вы, молодой человек, меня оскорбляете – чуточку машинальная речь, сопровождающая её переходы с кухни в коридор и в комнату. – Вы вхожи всегда. А как ты адрес нашёл-то мой?
-Через Кимка. А он через какие-то свои дебри это выведал
-Да, он, кстати тоже заходил недавно. На, ты вот этот бери.
В невзрачных пакетах, судя по выглядывающим плюшевым ушам, скопилось прошлое. Их и понадобилось нести на мусорку.
-Чё ж там есть?
-Да хлам всякий.
Пока она запирала входную дверь, я взялся за сентиментальные раскопки.
-Не, хлам-то хламом, но смотри… Ты не любишь этого зайца?.. А, у него голова на соплях держится… Какие-то кубики… Ууу, а вот это из лего, чувачок!
-Весело нам, маленьким?
-Да ты чё – лего выбрасывать. Я этого мужичка в каске себе заберу. Странно, что ты всё это с собой со старой квартиры забрала
-Не знаю… Тогда как-то жалко было. Решила, что эти милые безделушки пригодятся для интерьера. А теперь они как-то наскучили …
По пути к ложноклассическому ресептаклю я шуршал пакетом, содержимое которого было весьма незаурядным. Вглядывался в её мечтательную походку, горчившую «вроде в ссоре с ним, а так - четыре месяца». Я, дождавшись очереди ответил своими восемью
месяцами, зовут Ира. Перед подъездом было скользко, прикосновение было назревающим, напрашивающимся и не из-за льда.
Учтивая нежность тем не менее не подразумевала последствий - вечер не зашатался от мелькнувшей на пару секунд давнишней ласки. Неуютная кухня, неизбежный чай. Пришла с дня рождения сожительница Аня. Аспирантура, работа. Всё не то. От Ани
разило коньяком. Эсэмэска, «нет, Ань, не от Пашечки». Приятно было посидеть, тесная прихожая, пустой подъезд. Декабрьский, сотканный из «Иронии судьбы» вечер замирал, будто предвосхищая безвозвратно постаревший девяносто шестой.
Теоретически я плакал. Но на самом деле я перемещал заледеневшую, расчерченную невыносимой лёгкостью бытия плоскость стылой души по шероховатой плоскости незнакомого двора. Потом прошёл в апельсиновый или вроде того просвет в арку, вон
там, через дорогу, где вывеска CD-MP3, остановка, надо мелочь пересчитать – может на шоколадку Иришке хватит…
У меня просто не выходило из головы, как можно было выбросить такого трогательно-лохматого медвежонка с синим галстучком и того самого зайца, с почти оторвавшейся головой. Первого я нашёл в её пакете, когда она уже направлялась обратно к дому,
а последнего…