Анна Буглаева (Ерфеа)

Ожерелье Офелии

Уберите… Уберите этот проклятый запах… уберите его к чертям собачьим… Я сойду от него с ума. Или умру. Нет, я раньше ее убью.

Девушка, знаете, вы похожи на фальшивое яблоко. Все сглажено, закрашено, напудрено. Вам двадцать? Или шестьдесят, а вы притворяетесь, что двадцать? Вы вообще живая?

Под вашими очками на пол-лица (боги, каждая линза как яблоко в горизонтальном разрезе!) не вино глаз. Глаз ли? Пуговиц, кукольных пуговиц, как у старой бабушкиной куклы.

Нет-нет. Монет! Монет, как у куклы новой!..

Девушка-яблоко-кукла, а знаете, от вас пахнет заспиртованной лягушкой, вскрытой в старом деревенском шифоньере. Вам сказал, что это модные духи? Не верьте, не верьте, это наглая ложь.

А знаете, ни один адам не польстится на пластмассовые яблоки. Или это все же был персик? Или вы, девушка, все же манекен? Заспиртованный манекен, почему тебя так много?

Но манекены не смотрят на часы.

О, боги, уберите этот запах.

Убирайся, девушка-яблоко-кукла.

Нет, лучше уберусь я.

О нет, ей провонял весь автобус.

«Сколько еще ехать? – Всего два с половиной часа».

Спасибо, добрая бабушка, утешила. Еще один запах – старости. Благородной старости, присыпанной каким-то белым порошком и высыхающей в изящную мумию.

Запах спокойного ожидания смерти.

Да-да, мы все умрем. Да, ты прав. Да, вы все правы. Но не хочется дохнуть здесь, в этом проклятом запахе заспиртованности и лаванды.

А в мутном, как мои же мысли, стекле, видно Озеро. Нет, только кажется, что видно. Оно уже так далеко позади!

Слишком далеко, вместе с кувшинками и черными рясами.

Жужелицы, не убивайте, ведь это будущая бабочка!..

Глупые люди думают, что встреча с благодатью – верный путь к прозрению, просвещению, верный путь в лоно церкви. Что ж, может статься, я досадное исключение?..

А моя икона, моя единственная реликвия здесь, со мной. В паспорте, сложенная пополам. Единственный экземпляр.

Негатив я изрезал в лапшу и бросил в воду… Пусть его, туда, откуда все это началось. Пусть плывут по воде черные ошметки. Озеро большое.

Нет, я этого не выдержу. Нет, бабуля, мне нужен не леденец, мне нужен пистолет…

А ведь я всего лишь хотел поснимать кувшинки. Запечатлеть эти витиеватые стебельки, увенчанные золотыми коронами, запереть их в прямые углы кадра.

В это лето их было очень много, помнишь?..

Широкие мясистые листья заполняли всю водную гладь у берега; и там, где было не слишком глубоко, зеленые пятна появлялись как симптомы какой-то кожной болезни.

Наверное, я о чем-то думал. Очень даже вероятно, что о монастыре.

Стоять по колено в воде, фотографировать кувшинки и думать об этом древнем ящере – что может быть романтичнее? Он скалился рыжими кирпичами из-под отвалившейся известки. Да-да, он был похож на старого умирающего динозавра с отвалившейся чешуей, гребнем куполов и рогом колокольни.

Ящер на водопое.

Я не питал и не питаю к Озеру или тем более монастырю никаких теплых чувств. Они показали – только показали мне свое сокровище. Но, кажется, и оплата была достойной.

Я о чем-то думал, но глаза мои (будь прокляты мои глаза, сказал бы кто-то) чересчур быстро заметили движение. Слишком плавное движение. А знаешь, все было как-то слишком.

Человек в лодке, катер, человек падает в воду – слишком банально, слишком по-голливудски, слишком картинно. Небанальна только черная ряса – человек уже не просто человек. Человек-монах.

Слишком невероятно, что кто-то, живущий у Озера, не умеет плавать. Невероятно, что вокруг ни одной живой души, кроме меня.

И все же – вскрик и отчаянная борьба за жизнь.

Я плохо плаваю. Но тонуть так вместе.

Сквозь водоросли и кувшинки – в ледяную воду, они, как змеи, как ленты держат за ноги, мешают идти. Дальше – экономить дыхание, не думать ни о чем, пытаться успеть. Нет времени даже крикнуть, ободрить, дать надежду.

Я не опоздал. Чудом, но для этих мест чудеса весьма характерны.

Ты ведь чуть не утопил меня, знаешь?..

Наверное, нет. Но хватка человека на пороге смерти впечатляет. И попытка опереться на меня, чтобы выбраться из воды – куда? На небо, не иначе – может рассматриваться как особо изощренное самоубийство. А черная мокрая ряса тянет вниз, она слишком тяжелая, мы – теперь уже мы – теряем силы, больше в борьбе друг с другом, чем с Озером. И от холода сводит пальцы, вода предательски проникает в горло вместо вожделенного воздуха.

Я сам начинаю барахтаться, как брошенный в воду щенок.

И я впервые вижу твои глаза.

Не доверяю людям с голубыми глазами. Но это страх. Это – желание жить. Я не могу не верить.

У тебя самые чистые и искренние глаза. Но тогда в них отражался только ужас. И отчаяние. И, наверное, я сам.

Очередной судорожный глоток воздуха – и мне удается обхватить тебя так, как рисуют на картинках по спасению утопающих.

До берега каких-то двадцать-тридцать метров. Едва хватило сил. И, снова продираясь сквозь заросли кувшинок, падаю на колени.

Но до суши мы добрались.

И – по-прежнему – вокруг никого…

Ты изгибаешься в приступах мучительного кашля, легкие опасно хрипят, и я только и могу, что перекинуть твое тело через колено и до хруста ребер давить, выгонять из него воду. Да, я говорю тело – дух твой где-то далеко, бьется то ли с ангелами, то ли с демонами.

А я смертельно боюсь покалечить тебя.

Но ты приходишь в себя. Отталкиваешь.

В устремленном мимо меня расфокусированном взгляде все тот же страх. И непонимание. Глаза человека, беседовавшего со смертью и недоумевающего, куда же пропала собеседница. Воистину зеркало души.

А вокруг шеи твоей обернулся стебель кувшинки. И цветок хищно впивается лепестками в яремную вену. Ожерелье Офелии.

Зрелище пугающе и прекрасно. Наверное, это действительно как второе рождение.

Завороженный, я потянулся к фотоаппарату. Не знаю, зачем я это сделал.

Щелчок окончательно приводит тебя в чувство.

Тихое «спасибо» в мою сторону.

Пальцы тянутся к горлу, и ты срываешь, с отвращением срываешь прощальный подарок Озера. Наверное, по ощущению это было похоже на холодную змею на шее.

«Я думал, монахи не боятся смерти. – Я тоже так думал…»

Мокрая одежда не позволяет согреться. «Возьми мою куртку. – Но… - Воспаление легких не сильно приятная вещь».

Ряса как будто впитала пол-озера.

«Ты меня сфотографировал», - утверждение. Простая констатация факта. «Да, извини. Не знаю, что на меня нашло… - Да ничего, ты мне жизнь спас - Да, видимо, теперь я за тебя в ответе - Что?.. - Да так, вспомнилось одно высказывание»

Я замечаю у тебя на боку ближе к спине синяки. Спрашивать не стал – слишком зябко и беспомощно кутаешься ты в мою старую куртку. Не до расспросов.

И я слишком хорошо знаю, как можно получить такие метки.

«Мне надо в обитель… - Да…»

Теперь этот взгляд почти безмятежен. Как небо. Или море. Только иногда тень страха проскальзывает где-то в глубине. Снова становится не по себе. Кажется, ты думаешь уже о чем-то совершенно постороннем.

Я кладу руку тебе на плечо.

«Ты странный. – Да, может быть…»

Ты похож на мокрого птенца.

Но – слишком западающие в душу глаза. Слишком тесная вдруг между нами связь.

«Кажется, я видел твою душу. – Да? И какая она? – Красивая. – Спасибо», - улыбка.

А от рясы сквозь запах озера пробивается запах церковных свечей.

Все так.

Потом – только не слишком хорошее пение вашей братии – благодатная Мария, радуйся, господь с тобой – коленопреклоненные старушки с фанатичными глазами, тихий разговор, практически не о чем.

«Почему ты здесь? – По зову сердца. – Не хочешь уйти? – Нет. – Но умирать ты все равно боишься. – Мы все умрем рано или поздно. – Да, но ты боишься этого. Так же, как боюсь я, как боится любой за пределами монастыря. Что это тебе дает? – Знаешь… Боюсь, тебе не объяснить этого.  – Ты даже не попытаешься? – Нет. Извини. – Не хочешь метать бисер перед свиньей? – Нет, что ты. Не обижайся. Просто времени мало. Извини. И – спасибо тебе».

А глаза теперь уже совершенно спокойны. И ничего человеческого в них нет. Не обижаюсь…

На неземных существ не обижаются. Их пытаются понять. Пусть даже безуспешно.

Еще несколько встреч. Невозможность увязать то человеческое, слишком человеческое, как сказал Ницше, что я видел у Озера, и то неземное, что я видел теперь. Глаза чудом увернувшегося от смерти и глаза святого, блаженного.

И, на случай сомнения, а сомневался в увиденном я не раз и не два – фотография. Все было так, как помню я и никак иначе.

И все предельно искренне.

И вот ты стал моим наваждением.

А я стал бояться тебя, понимаешь?..

Так просто бояться того, чего не можешь осознать.

И так же просто от этого сбежать.

Ничего лишнего: пара маек, фотография и затравленный крысиный взгляд. А может, я должен был дать тебе утонуть.

Наконец-то свежий воздух. Прощай, девушка-яблоко! И даже дождь…

И неважно, сколько позади километров. Ты все равно повсюду. Сколько здесь церквей-монастырей-часовен, и каждая – живое напоминание.

Почему я не проникся, сам не понимаю.

«Кофе, пожалуйста. Двойной эспрессо».

Падение одного Города. Жертвоприношение

- Это Бог, - сказал Жрец, не успели еще обезглавленные тела стражей упасть на каменные плиты и обагрить его стопы горячей кровью.
- Это Бог, - повторил Жрец, глядя в глаза беснующегося Царя, спокойно предвещая Городу падение.
- Это Бог, - думал Жрец, выводя юношу тайными ходами, спасая его из обреченного Города.
- Это Бог, - кричал Жрец, когда вражеское войско перешло в наступление и лишь несколько сотен воинов прикрывали бегство жителей Города.
- Это Бог, - хрипел Жрец, умирая, захлебываясь своей кровью.


*
Ему было около сорока. Весьма почтенный и уважаемый возраст. Всю жизнь он посвятил служению богам и Городу. Ни разу Жрец не был замечен в чем-либо, заставляющем усомниться в его святости. Его суждения поражали справедливостью и непредвзятостью. Сам Царь побаивался своего советника. Но никто другой не смог бы защищать Город так долго от кочевников, соседей и междуусобных смут.
- Это шпион.
Стражи втащили в помещение худого оборванного юношу.
Он был чужаком - светлая кожа и волосы, даже не светлые, а золотистые, как узоры на главных воротах, как зерно в гигантских пифосах, как песок великой пустыни. Скорее всего, родом с далекого севера.
- Он творил непонятные ритуалы на площади перед храмовой башней.
Царь, слишком усталый, чтобы заниматься такими мелочами, когда к стенам подступает гигантская, непобедимая доселе армия, лишь махнул рукой: казнить. Правитель Города - центра мира, он мысленным взором уже видел падение своего величия, величия своего народа, богатейшего, процветающего. Видел разрушение великих башен, видел пламя, охватившее волшебные сады, каких не было нигде в мире.
Он проклинал свою гордыню, помешавшую в свое время договориться с захватчиками, спасти чудесный Город ценой выплаты дани и чужого вмешательства.
Пленник был спокоен. Он понял, что этот неопределенный жест означает его скорую смерть, и опустил голову еще ниже.
Царь и юноша одинаково безнадежно созерцали резные каменные плиты.
Жрец подошел к пленнику.
Присутствующие удивленно замерли: никогда и никто еще не удостаивался такого пристального внимания с его стороны. Даже Царь недоуменно поднял голову.
Никто не мог сказать, сколько песка потеряли часы прежде, чем чужак поднял глаза на Жреца, и сколько времени смотрели они друг на друга.
Один из младших советников уронил мешочек золотых монет, привязанный к поясу - в минуты задумчивости он имел привычку теребить яркие шнуры завязок. С оглушительным звоном золото рассыпалось по полу.
Жрец выхватил меч - лишь ему позволялось носить оружие в присутствии Царя - и головы стражей покатились по плитам, обгоняя звенящие монеты.
- Это Бог.
Пленник смотрел на него с великим страхом, тот же страх застыл в глазах Царя и советников - страх перед нежданно нагрянувшим безумием.


**
Царь был в ярости.
Он заранее знал, что любое сражение будет для Города последним - настолько неравны были силы. Но то, что предлагал Жрец, было поистине унизительно. Бежать, оставив Город на растерзание - нет, даже на совершенное разрушение, все знали, как ненавидят его соседи и завидуют почти божественной рукотворной красоте, как жаждут сровнять с землей величественные башни и надругаться над ликами богинь, взирающими со стен прекрасных храмов.
- Город обречен, - спокойно повторил Жрец.
- Мы погибнем, защищая его. Это наш долг!
- Мой господин, Город - это не только стены, сады и храмы. Город - это его жители. Если мы можем спасти хоть что-то, наш долг это сделать.
Жрец смотрел на едва заметные пятна крови на полу.
- Торговцы и рыбаки? Этих презренных людишек предлагаешь мне спасать ты, ничтожный безумец?
- Да. Торговцы, рыбаки, священники, знать, даже рабы. Пока есть хоть кто-то, кто помнит наш Город, он будет стоять. Пусть даже только в людских мыслях. Рано или поздно он будет вновь отстроен, еще прекраснее, чем был. Вы сами, мой господин, будете руководить этим.
Правитель задумался. Идея построить свой Город нравилась ему. Но бросить на растерзание многовековое наследие предков не позволяла ему все та же гордость.
- Я? Я должен быть здесь.
- Нет, мой господин. Вы нужны людям. Когда ими некому управлять, они становятся хуже диких зверей.
- Я не смогу управлять ими без армии.
- У вас будет армия. У вас будет ваше богатство. Часть храмовых сокровищ уже ждет вас за стенами Города. Но самое главное у вас и так есть. Люди любят вас и признают Закон.
- Ты говоришь так, будто действительно веришь в это.
- Я знаю это, мой господин.
- Как бы то ни было, мы не сможем спастись. Город окружен.
- Я подумал об этом. Всех спасти нельзя. Но корабли, стоящие в гавани, теперь принадлежат вам. Я выкупал каждый корабль, пристающий в нашем порту. Их уже больше двух сотен. Еще несколько десятков спешит сюда и будет здесь не позднее завтрашнего утра.
- Ты знал, что мы обречены?
- Да, мой господин. Человек, собирающийся захватить весь мир, не смог бы пройти мимо нашего Города.
Царь погрузился в тоскливое молчание. Сам он до последнего надеялся, что опасность пройдет стороной и боги будут и дальше хранить свою волшебную шкатулку.
- Ты предлагаешь отступать по реке до моря. Но разве враг не предусмотрел это? У них нет флота, но лучники засели по обоим берегам. Нам не спастись таким путем.
- Лучники уйдут, если мы сделаем вид, что все силы бросаем на защиту города и принимаем бой.
- То есть, кто-то должен остаться и принять на себя весь удар.
- Да, мой господин.
- Это смертники.
- Да, мой господин.
- Никто не пойдет на самоубийство.
- Пойдут, мой господин.
- Ты говоришь о своих храмовых воинах?
- Да, мой господин.
- Это безумие. Они прекрасные воины, но против такой армии они не протянут и десяти минут.
- Протянут, мой господин.
- Кто-то должен вести их в бой.
- Да, мой господин. Это буду я.
Царь задумался. Он был рад избавиться от слишком проницательного советника. Но сможет ли он без него править так же успешно?
- Ты погибнешь.
- Да, мой господин.
Снова повисла всемогущая тишина. На этот раз нарушать ее никто не хотел.
Жрец все так же скользил взглядом по темным пятнам на полу. Разумеется, тела уже давно убрали.
Царь поймал его взгляд.
- Зачем тебе этот шпион?
- Это Бог.
- Ты совсем обезумел перед смертью. Бог совершил бы чудо, и Город был бы спасен.
- В обреченном городе боги забывают даже свои имена, мой господин...


***
Теперь пленник был отмыт и одет в богатые одежды. Так он походил не на нищего оборванца, а на чужеземного принца. Если бы не испуганные глаза и растерянное лицо.
Он не боялся, когда точно знал, что его ждет смерть. Но теперь впереди зияла черная пустота неизвестности. Люди вели себя непредсказуемо, логика закона исчезала, и, может быть, такому подвешенному состоянию он предпочел бы внезапно ускользнувшую смерть.
Он пытался заговорить с рабами, омывающими его тело и предлагающими ему разные кушанья - о некоторых он даже никогда не слышал и боялся представить себе ингредиенты - но быстро понял, что все они немы. Непременным условием хорошего слуги здесь считалось отсутствие языка.
Жрец смотрел на него так же внимательно и настойчиво. Этого человека юноша боялся. В его черных усталых глазах притаилось что-то более древнее и страшное, чем то, что ожидало его после казни.
Он начинал верить, что в этом проклятом месте поклоняются тьме, а люди по ночам превращаются в крылатых чудовищ. Да этот человек вряд ли был бы страшнее, чем сейчас, обладая он клыками, когтями и хвостом.
Самым пугающим было отсутствие вопросов. Пленник был готов к пыткам, допросам и обвинениям. Но за время их недолгого знакомства Жрец не сказал ни слова. Только смотрел.
Молчание угнетало. Но юноша не решался нарушить его первым. Не мог он и укрыться от этого кошмарного взгляда - комната, в которой он ожидал своей участи, была удобной, но совсем маленькой.
Жрец развернулся и махнул рукой, приглашая следовать за собой.
Они вышли из дворца. Юноша не переставал удивляться, с какой легкостью его провожатый ориентировался в хитроумном лабиринте коридоров и комнат. Удивление лишь возросло, когда с такой же уверенностью Жрец повел его по темным улицам ночного Города.
Узкие, зловонные подворотни разительно отличались от широких и самодовольных главных площадей, пестревших высокими храмами и пышно разодетой знатью. Здесь не приходилось перешагивать через груды отбросов, как в других городах, уже виденных юношей, но запах, самый запах нищеты и дикости нельзя было вытравить никакими законами.
Очередной поворот вывел в совсем узкий переулок, по которому мог пойти только один человек.
На глиняной мостовой лежало мертвое тело.
Жрец не обратил на него внимания, но юноша не смог просто переступить через труп. Он нагнулся рассмотреть черты мертвого лица. Это была женщина.
- Она убила себя сама.
Юноша вздрогнул. Впервые Жрец обратился к нему. Он с трудом узнал тот же голос, что когда-то (наверное, не так давно, но как стремительно изменилась его жизнь за это время) спас его.
- Почему?
Ему нужно было что-то сказать. Мертвое тело было всего лишь мертвым телом, он не раз видел мертвецов, и не так уж его занимала, по большому счету, эта чужая женщина, но он чувствовал себя просто обязанным это спросить.
- Город обречен. Даже они это понимают.
Снова это чудовищное спокойствие.
Больше никаких вопросов. Первобытный, дикий страх неизвестности. Впервые у него появилась мысль о том, чтобы сбежать. Но бежать ему было некуда...
Еще несколько поворотов.
Покосившийся дом, выташнивающий лишние глиняные кирпичи. Внутри черная пустота, будто там никто никогда и не жил, хотя с первого взгляда казалось, что это идеальный приют для разномастной армии городских нищих.
Казалось, Жрец видит в темноте. Как кошка. Разве что глаза у него не светились, как у этих египетских мышеловов.
Юноша слышал, как что-то передвигают. Повеяло холодом.
Он чуть не закричал, когда почувствовал чужую руку, хватающую его за запястье. Жрец потянул его за собой, заставляя спуститься куда-то, где было холодно и пахло землей.
Идти пришлось долго. Далекий гул ветра и теплые пальцы чужой руки завораживали. Возможно, прошло несколько часов, прежде чем переход закончился.
Юноша увидел над головой звезды.
- Ты за пределами Города, - сказал Жрец. - Иди на запад. Еду и деньги тебе даст мой слуга. Он ждет у реки. Если хочешь, можешь отослать его назад, но лучше идите вдвоем. Он сможет защитить тебя.
Юноша пытался найти слова благодарности на чужом языке, но вдруг понял, что больше его никто не держит. Он остался совершенно один. И при всем желании не смог бы сейчас найти вход в туннель, через который вывел его Жрец.


****
Все шло по плану. И враг поверил в отчаянную решимость осажденных биться до последнего.
Под покровом ночи отплывали большие корабли, вывозя людей с самым необходимым. Были и споры, и убийства за свободные места, но это предсказуемо, и Жрец смотрел сквозь полуопущенные веки на эту мышиную возню.
Защитники Города - храмовые воины - держались особняком. Их и раньше видели не часто, лишь во время крупных празднеств. Смотрели на них со страхом и недоверием. Говорили, что их с детства поили некими отварами, притуплявшими чувства страха и боли. Говорили, что они совершенно неуязвимы для человеческого оружия, и перед каждым воином шагает некий дух с заколдованным щитом. Говорили, что все они немы, как рабы, и лишь этот слух отчасти соответствовал действительности.
Многое говорили люди раньше, но теперь лишь молча отворачивались, пряча глаза. Все уже знали, что только ценой их жизней будет спасен народ.
Были и те, кто отказывался уходить, и, к удивлению Царя, таких оказалось немало. Жрец лишь едва заметно улыбался.
Как и положено, с рассветом враг двинулся в наступление.
Распахнулись древние ворота, выпуская защитников. На стенах скрылись те, кто не побоялся умереть за родные дома.
Все воины носили красную одежду - чтобы не замечать ран, и казалось, что сам город истекает кровью, выплевывает ее сквозь изящные губы ворот.
Жрец обнажил оружие. Он знал - ни в каких напутственных словах воины не нуждались. Знал, ведь он сам был одним из них.
Боевой клич взорвал долину, и первый из наступающих встретил меч Жреца открытым горлом.
Потом были второй, третий, дальше счет мертвым и раненым вести было бесполезно - люди смешались в кровавое месиво, треск костей, звуки погружающихся в живую плоть лезвий, крики и стоны, вся фальшивая музыка войны вливалась в уши. Кровь щедро кропила жадную до жизней землю.
"Когда-нибудь здесь прорастут тысячи красных цветов," - подумал Жрец, отражая круглым щитом атаку совсем еще неопытного и глупого мальчишки. Его смерть, разумеется, останется незамеченной в общем безумии походов и битв непобедимого войска.
- Это Бог! - крикнул он, пронзая грудь молодого врага
Воины не могли подхватить его клич - они были немы.


*****
Смерть подкралась неожиданно и подло - почти со спины.
Прикрывающий его воин упал, Жрец ощутил толчок, удар и мгновением позже нахлынувшую боль. Нет, не ту острую резкую боль, какая бывает от случайного ранения, почти не замечаемого в пылу битвы, но боль, расширяющаяся черным водоворотом, затягивающая в себя, отсекающая прочие чувства и приближающая к абсолютному забвению.
Он сделал несколько шагов вперед. Подступала непреодолимая слабость, чужеземец, которому удалось поразить его в спину, вдруг оказался перед ним. Перед глазами мелькнуло лезвие, он не удержался на ногах и упал, выронив меч.
Жрец прижал рукой рваную рану на горле. Он понимал, что это конец, и каждая вытекающая капля крови приближает его к последнему сну.
Он подумал о спасенном юноше, и окровавленные губы сами собой сложились в улыбку.
- Это Бог, - прохрипел Жрец, и кровь хлынула из открытой раны.
Забвение уже раскрывало свои объятия. Он закрыл глаза, меняя алую пульсирующую пелену на спокойную черноту смерти.