Геннадий Блаженный

Поезд идет на восток

Наши места оказались в одном из общих вагонов, нам выдали белье, мама его постелила на наших полках, мое спальное место находилось на верхней полке. Тронулись мы вечером, и даже не успели познакомиться с соседями. Утром мы проснулись, и я сразу же стал смотреть на пейзаж за стеклом. Потом мы с мамой стали знакомиться с нашими соседями. На наше счастье вторые две полки занимали супружеская пара с маленьким ребенком, лет пяти. Проводница принесла нам чаю, и мы, и наши соседи разложили на столе, все, что нам бог послал. Тут была и поджаренная курица, и вкусные пирожки с рисом и салом, довольно дорогие по тем временам консервы, тушенка и неизменная килька в томате.

После чего мама стала разговаривать с соседями, а я вышел в коридор, чтоб посмотреть в окно. Поезд шел по равнине, были видны леса, а между ними небольшие деревушки, с огородами, колодцами, домашними животными, виднелись поля, засеянные пшеницей, и опять леса, перелески, все сливалось в сплошной лес.

Иногда наш поезд стучал по железнодорожным мостам через небольшие речки, которые никем не охранялись, Я разглядывал в окошко, какой паровоз тянет наш состав и пыхтит, “чух-чух.”, “чух-чух.”,  а иногда весело гудел  У-у-у-у-у. Когда поезд поворачивался, можно было видеть, начало и конец нашего длинного состава, сзади видны были несколько вагонов таких, как и наш, и к нему были прицеплены три грузовых вагона, на маленьких окнах виделась решетка. Мужчина, ехавший с нами объяснил, что это, так называемые, столыпинские вагоны, в которых перевозят заключенных в места их заключения. Дня через три, я не увидел этих вагонов, но еще через некоторое время, опять три таких же вагона были прицеплены к составу.

Если же посмотреть вперед, то можно было увидеть такую же змейку из вагонов, только уже с зеленой головой, это был паровоз, было видно, как блестящие рычаги, пыхтя, выходили из большого цилиндра и вращали колеса. Чаще всего нам прицепляли паровоз “ИС”, Иосиф Сталин, как мне объяснил тот же мужчина, этот паровоз был самым мощным в мире, немцам как-то удалось захватить один такой, так они были в восторге от него. 

Проезжали мы и мимо Байкала, поезд долго шел по его берегу, проехали мы и Слюдянку, но я, конечно, не узнал этих мест. Только отъехав не далеко от Слюдянки, я увидел знакомую березу, и тропинку, спускающуюся от нее к берегу.  После Читы пошли довольно большие горы, которые заросли высокими соснами, елями, и такими же высокими лиственными деревьям. Наш состав начал нырять в туннели, а потом выскакивать из них, мне это очень нравилось, только было очень жарко, так как окна были наглухо закрыты. Однажды мы шли, довольно долго не заходя в туннель, обрадовавшись, что все кончилось, я взял и открыл окно. И надо же было, такому случится, что мы опять нырнули в туннель, и шли по нему довольно долго, а тут еще паровоз загудел, он всегда гудел в туннелях, и тут же коридор, в котором я открыл одно из окон, наполнился громкими звуками, все, кто там находился, начали чихать от черного дыма. Когда мы, наконец, вышли из туннеля мы все были чумазыми, как трубочисты. Конечно, мама тут же отвела меня в туалет, и там ели отмыла.  Однажды наш сосед сказал, что скоро мы пройдем мимо одной горы, на котором стоит самая высокая в мире скульптура, три скульптора зэка вызвались высечь из высокого утеса скульптуру Сталина за то, чтобы их отпустили домой раньше срока. И они за три года сумели высечь из скалы фигуру Сталина, и ее можно увидеть издалека. Когда мы проезжали мимо этого места паровоз дал мощный гудок, приветствуя нашего вождя, но честно признаюсь, как я не смотрел на это место, ничего не увидел, дело в том, что мы ехали утром и горы были от нас скрыты пеленой тумана. На обратном пути нам было не до этого, вся Колыма ехала в это время домой, и мы занимали какие-то неудобные места. Так я и не знаю, на самом ли деле была та знаменитая скульптура, и ли это была очередная легенда. По-моему через пятнадцать суток, мы, наконец, доехали до Владивостока, и остановились в здание вокзала.

С тех пор гудок паровоза и стук колес еще долго непроизвольно заставлял меня стремиться куда-то в путь.

На вокзале очень многие так же, как и мы ожидали посадку на пароход, который нас должен был отвезти в Магадан. Мы с мамой успели даже побродить недалеко от вокзала. Впечатление было такое, будто в городе нет гражданского населения, ходили много патрулей в морской форме и с автоматами ППШ на груди.

К вечеру нам сообщили, что наш пароход Феликс Дзержинский отправится из бухты Находка, которая находилась километров тридцать от Владивостока. Мы должны были сесть на местный поезд, который довезет нас до Находки. Оказалось, что вокзал для местных поездов находился в другом месте, и до него мы должны были дойти. И вот большая толпа пассажиров, толкаясь и бранясь, двинулась к тому вокзалу. Когда мы подошли, поезда еще не было, и мы опять стали ждать его на этом вокзале. А тут еще кто-то пустил слух, что пароход отчалит от пристани очень скоро, не дожидаясь нас. В здание этого небольшого вокзала вместе с нами находилось много народа, наш пароход должен был отправиться где-то в 4 или 5 часов ночи, мы долго ожидали местного поезда, но состав все не подходил, и только где-то за полчаса до отплытия парохода, подали состав. Все, кто находились в здание вокзала, бросились по своим вагонам, произошла страшная давка. Мы с матерью толпились у двери нашего вагона, но туда лезли сильные и наглые мужчины, и только двое моряков помогли маме войти в вагон, не заметив, что я остался внизу на земле. Внезапно раздался гудок паровоза, и он тронулся, вот тогда-то меня охватила страшная паника, я испугался, что останусь один на всей земле, я громко заорал, так, что заглушил второй гудок, моряки выскочили и забросили меня в тамбур уже набирающего ход поезда, а потом залезли сами. Когда мы приехали город Находка, оказалось, что пароход отправится только через сутки.

Нас всех заставили помыться в бане, потом я узнал, что и всех зэков заставляют перед отплытием помыться все в той же бане, только в другое время. Начальство очень боялось вшей, поэтому всех заставляли тщательно мыться.

Где-то в часе двенадцатом началась посадка. По-моему, простые пассажиры садились на корабль по большому трапу в носовой части парохода.  В кормовой части по громадному трапу шла и шла масса народу, мужчин и женщин, одетых в серые телогрейки, обуты они  были в какие-то уродливые ботинки.

Мы оказались в какой-то каюте на четверых, и спали всю ночь. Феликс Дзержинский был приспособлен для перевозок, как пассажиров, так и грузов, поэтому вся палуба была заставлена каким-то грузом, а в трюмах перевозили заключенных. По этой же причине мы могли выходить только на верхней палубе, да еще погода испортилась, нам с мамой показалось, что начался настоящий шторм, но моряки смеялись над нами, и говорили, что это обыкновенная морская качка, так что я, почти, ничего не помню о нашей тогдашней поездке по Тихому океану и Японскому морю.

Приплыли мы в Магадан утром, от качки мы с мамой не выспались, и сонными оказались в гостинице, о котором писал отец.

Почти сутки я проспал в этой гостинице, а на следующее утро к нам пришел отец. Мы прожили в этой гостинице несколько суток, отец отчитывался по своей работе у начальства, а я бегал по всему Магадану. Однажды я забрался на одну из сопок, которые окружали Магадан. Хоть и дело шло к осени, но солнце припекало вовсю, и я, забравшись на самый верх сопки, снял рубашку, и лег на траву стал загорать, наблюдая, как, казалось бы, из самого моря, взлетали наши ястребки, и кружились над городом, потом они опять садились, будто ныряли в море. От отца я узнал, что аэродром находился между сопками так, что он взлетал уже над морем. На сопке в траве и в кустарнике можно было собрать много крупной и сочной ягоды – голубики. Я и сам не заметил, что съел большое количество вкусных ягод. Наконец, когда солнышко начало закатываться где-то за сопками, превратившись в большой оранжевый шар, я отправился домой в гостиницу. Наутро скорая помощь отвезла меня в больницу с острым расстройством желудка, да еще в придачу обнаружились глисты. Целую неделю я пролежал в больнице, пока окончательно не выздоровел, и отец забрал нас с мамой к себе домой в поселок Усть-Омчуг.

Б.Г.   

О маме

Перед тем, как рассказать о жизни на Колыме, я хотел бы рассказать о человеке, который, где бы мы ни жили, какие бы трудности нас не преследовали, незаметно для меня делала так, что в любом месте я чувствовал себя  как дома. Она создавала в любом жилище домашний уют, успокаивала моего горячего отца, если я совершал какую-нибудь очередную глупость, создавала в доме атмосферу любви, незаметно направляла мои чувства к доброте и сочувствию даже к тем людям, которые мне казались нехорошими.

В нашем доме любили гостить различные люди, потому что мама принимала всех, как родных. Звали ее Клавдия Алексеевна Кузнецова, как говорила мама, когда-то при Петре I, ее предки удрали в Эстонию, и с тех пор Кузнецовы жили в Таллинне. Она рассказывала, что одна из ее прабабок вышла замуж за пленного француза, в роду было много немцев, евреев, латышей и эстонцев. Перед самой войной они переехали жить в Ригу. Один из ее дядей по фамилии Пертельсон в Риге даже был владельцем знаменитого пивного завода, и поставлял пиво самому царю.

Она часто рассказывала мне историю ее любви к моему отцу. Интересно, что она родилась в Латвии, и если меня воспитывала мама, то ее воспитывал отец, мой дедушка, сразу же скажу, я никогда не видел бабушек и дедушек с обеих сторон, отца и матери.

Мама рассказывала, что ее мама, моя бабушка была из очень богатой семьи и очень красивой, я ее видел на фотографии, она действительно была красавицей в своем длинном  белом платье. По иронии судьбы она была революционеркой, и не простой, а большевичкой, ей не было времени заниматься своими двумя дочерьми, она всегда была либо на каком-то собрании, либо в отъезде, и поэтому всем в доме занимался ее муж, он был из семьи простого рабочего, и сам был столяром-краснодеревщиком. Мама говорила, что матери никогда не было на руках денег, она их все отдавала на дело революции, и поэтому весь дом держался на заработках отца.

Так продолжалось до 1917 года. Я понял из ее слов, что, когда немцы стали подходить к Таллинну, их семья побежала вглубь России, и где-то к 1919 году они очутились в Сибири, недалеко от Иркутска, в типичном сибирском поселке Каргат, где проживала большая семья Блажеевых. Я так толком не понял, где проживали моя мама со своей сестрой Марусей, в доме отца, или где-нибудь другом месте. Отца звали Дмитрий Михайлович Блажеев, ему тогда было 18 лет, и он слыл первым парнем на деревне. Во всяком случае, мой отец стал ухаживать за старшей сестрой мамы Марусей, которая к нему была равнодушна, потому что полюбила, как я понял, бывшего ссыльного Армянина, она вышла за него замуж. В Армении Марусин муж был каким-то крупным деятелем, но потом стал врагом народа и исчез, Маруся не выдержала и умерла, и их дочь Люся приехала к нам и отец с мамой ее удочерили.

Это был, как я понял хороший щелчок поносу отца. Мама говорит, что он долго не замечал ее, да и было ей тогда всего 14 лет. И все-таки ее преданность ему, веселый, шаловливый характер, можно сказать, заставил его посмотреть на нее ни как на девочку, а как на довольно симпатичную девушку. Он стал ухаживать за ней, и в том же в девятнадцатом году они поженились и года два прожили в семье отца. Мама рассказывала, что ее свекровь, чистокровная монголка отнеслась к ней необычайно радушно, может быть потому, что у отца было трое братьев, и не одной дочки. Мама многому у нее научилась, шить, готовить практически любые блюда, борщи, супы, блины, оладьи, и мои любимые пельмени. Потом они уехали в Киев, где отец поступил в горный институт, а мама окончила педагогический институт, в 1925 году у них родился мой старший брат Жора, тогда же отец учился в  Артиллерийском училище, где учились многие будущие полководцы.

Еще у них родился сын Слава, но почему-то ни отец, ни мама никогда о нем не говорили, что-то он, когда подрос, сделал плохое, и бесследно исчез из дома.

Отца послали на Дальний Восток, где он стал командовать Артиллерийским взводом, а мама преподавала в школе. В городе, к сожалению, я не помню в каком, где жили семьи офицеров, у отца были аж  две лошади, артиллерийская шашка, и орудие с упряжкой. Летом, их полк выезжал на учение, и мама оставалась дома одна. Мамам рассказывала, что однажды она не выдержала одиночества и поехала к ним в какую-то деревню, где он прятал ее от начальства, и все солдаты оберегали ее. Отец поучаствовал и в конфликте с Китайцами, так называемом КВЖД, и в боях на Халхин Голе.

Как они оказались с моим братом в поселке Заветы Ильича, я не знаю, но там, в 1941 году я родился совершенно мертвым. Первое же мое столкновение с чиновничеством чуть было не окончилось для меня трагически. Дело в том, что наш поселок находился между поселком Правдой и городом Пушкиным, а я решил на месяц раньше выйти на волю, и мама стала рожать. Моему брату пришлось побегать между этими двумя населенными пунктами, так как Пушкинская больница перекладывала ответственность на Правдинскую больницу, так как обе считали, что Заветы Ильича территориально подведомственны той или иной больнице. Не знаю как, но мой отец добрался до Москвы, и оттуда прислали какого-то знаменитого профессора, когда он приехал, моя мать уже родила меня с помощью брата, но я молчал, и глаза мои были закрыты. Профессор сходу включился в  мое воскрешение, и через некоторое время я уже кричал благим матом, недовольный вмешательством в мою внутреннюю жизнь.

С тех пор, как я себя помню, не было мне ближе человека, чем моя мама, даже, когда я был уже взрослым. Она сумела собрать всю папину родню, и они к нам заезжали со всех сторон нашей страны. Мама умела меня поддержать в трудную минуту, прощать мои ошибки, я всегда чувствовал ее присутствие, даже когда ее не было. Я всегда, даже сейчас, как бы советуюсь с нею, когда мне приходится совершать какие-нибудь сложные действия.

Последние годы перед ее смертью, я, пожалуй, больше огорчал ее, чем приносил радость. Я стал выпивать, а пьяным я становился не только дураком, но еще и занудой, и своими дурацкими вопросами доводил ее до слез. Правда, это было очень редко, и я старался, как мог ей помогать. Несмотря ни на что, она никогда не теряла присутствие духа, и чувство юмора, которое никогда ее не подводило, хотя последнее время ей было очень тяжело и больно от гипертонии, которой она страдала много лет, даже умирая, она думала обо мне, и просила отца не очень злиться на меня. После ее смерти через год я бросил пить, и вот уже тридцать лет не беру даже капли в рот.

Почему мы понимаем и ценим своих близких только тогда, когда теряем их? Без мамы я бы точно не выжал, особенно там, на Колыме, когда все смешалось, предательство, стукачество там поощрялось, сильные морозы, поголовное пьянство, угрозы жизни и многое еще чего.  Я этого даже не замечал, жил своей мальчишеской жизнью, со своими огорчениями и радостями, не замечая, как мама оберегала меня и отца от многих неприятностей своим веселым и доброжелательным характером. 

Б.Г.