Аннет

Степанокерт

Я встретил Яну в Степанакерте. Этот солнечный азербайджанский город, населенный армянами, был местом военных действий, и меня туда послали как военного врача. В те моменты, когда все затихало, а на улице показывались мирные жители и приезжие, когда заходившее солнце окрашивало теплыми красками желтые стены домов, когда ласковый южный ветер покачивал веревки с бельем, перетянутые на балконах, мне казалось, что выстрелы, звучавшие еще день назад, были сном, страшным видением. В такие моменты я выходил из дома, уставший от крови и смертей, и просто шел по маленьким, спокойным улочкам Степанакерта, вдыхая их чудный запах и набираясь сил. Город, привыкший к войне, будто сильное животное, которому дали передышку, вставал с колен, отряхивался и продолжал жить своей жизнью. Когда я шел по вечерним улицам Степанакерта я чувствовал удивительный аромат кофе, который так варят только здесь, запах корицы, мяты, винограда… Я слышал мерные разговоры женщин, которые, развешивая белье на балконах, болтали или мирно ругались между собой. Я видел сидящих на улицах мужчин, которые курили или играли в кости. Вечерние улицы погружались в тишину, состоящую из этих самых звуков и запахов, прерываемую лишь изредка всплесками особо эмоциональных разговоров. Я ходил по Степанакерту, пока солнце совсем не заходило за горизонт, и пока город не погружался в темноту. Особо приятным был тот момент, когда солнце только было зашло, приходили сумерки, а воздух был еще теплым, и в нем стояли удивительные запахи солнечного дня.
Далеко за полночь я возвращался в свою квартиру и, даже не закрывая штор, ложился на кровать и еще долго не мог уснуть. В эти моменты меня посещали особенно важные мысли. Я думал о том, что видел почти каждый день – мертвые тела, искалеченные судьбы, плачи, стоны. Я жил в Степанакерте уже год, но никак не мог насытиться этим удивительным городом. Я полюбил его всей душой, хотя, после смерти моей жены я думал, что никого уже не полюблю.

Мы обвенчались в семнадцать лет. Она была сиротой, я же жил с отцом, у которого было несколько сыновей, и поэтому он мог позволить одному из них сломать себе жизнь. Отец ничего не сказал, просто надел парадный костюм и пошел в церковь, где нас венчали. Мы были бедны как церковные мыши, но так счастливы…
Мы уехали в другой город, где жили в маленьком сарайчике – она работала, чтобы я мог учиться и исполнить свою мечту - стать врачом. Я был влюбленным юношей, который не понимал, что такое ответственность за собственную жизнь и за жизнь любимого человека. Мы с моей женой были безумно влюблены, мы могли часами просто смотреть друг на друга, запоминая каждую черточку дорогого лица. Мы были детьми, которые, влюбившись первый раз, играли в семью и счастье. Мы играли и верили в это, пока не столкнулись с реальностью. Через год после свадьбы стало ясно, что Кора беременна. Мы оба будто поглупели от счастья, появившееся чувство отцовства меня просто раздирало на части, я мог вскочить посреди ночи и выйти на улицу, только для того, чтобы закричать как безумный. В те дни я не ходил, я летал.
Однако я не учел одного. Кора была маленькой, слабой здоровьем, не готовой к родам женщиной. Ребенок убил ее. В один день судьба забрала у меня и мое сокровище, и моего ребенка. Сказать, что в тот момент от меня остался призрак, оболочка, было бы неправильно. От меня не осталось ничего.

….

Я шел по Степанакерту и думал о Коре… Если бы она сейчас была со мной, я был бы самым счастливым человеком на свете. Я закрыл глаза и на миг представил себя и Кору на фоне заходящего солнца в Степанакерте, а между нами - ребенка лет десяти с завитыми светлыми волосами который, доверчиво взяв наши руки в свои, шел и смеялся.
Я остановился, наслаждаясь своим видением, как вдруг услышал крики. Я недовольно открыл глаза, подумав, что же могло потревожить город в такой поздний час. От бегущих людей я узнал, что обстреляли поезд, следовавший из Степанакерта в Баку. Забежав домой и схватив медицинский саквояж, я бросился в госпиталь. Я пробивался сквозь толпы санитаров с ранеными внутрь, я снова чувствовал этот запах крови и слышал стоны людей.
В ту ночь я не сомкнул глаз. Только я заканчивал с одним раненным, тут же приносили следующего…. Попалась особо тяжелая девочка, ей было лет пятнадцать. Когда вагон сошел с рельс и начал падать, она оказалась прямо под ним, и он отдавил ей ноги. Мне пришлось их ампутировать. Она была в полузабытье, все время в бреду. Я даже не надеялся на то, что она выживет, я просто сделал то, что должен был сделать хирург на моем месте, но я сделал это быстро, поскольку видел, что девочка безнадежна, а еще многим нужна была моя помощь.
К утру меня сменил кто-то другой, а я рухнул на кресла в коридоре и забылся тяжелым сном.

….

Утром я нашел в себе силы подняться. Больным нужна была моя помощь, их жизни зависели от моих рук, от моих глаз. Смерть не будет ждать, ей абсолютно неинтересно количество мною спасенных за ночь, она наступает и наступает, забирая новые жертвы, и отогнать ее может только луч, исходящий от рук умелого врача.
Я сделал обход палат. Большинство людей были в очень тяжелом положении. Внимание мое привлек комочек, лежавший на дальней койки одной из палат. Это была та девочка, которой я ампутировал ноги. Она была в сознании и лежала, смотря в потолок.
- Как тебя зовут?
Девочка неохотно повернула свою голову, и я встретился с двумя огромными серыми глазами. Взгляд этих взрослых глаз на этом юном лице поразил меня: он был глубоким и сильным.
- Зачем вам? Вам же все равно, сколько у вас таких, как я?
- Много, но я стараюсь заботиться о каждом.
- Бросьте. У вас мало времени, чтобы тратить его на калеку вроде меня. Людям нужна ваша помощь, а вы нашли время знакомиться!
- Я не знакомлюсь, я хотел поинтересоваться о вашем самочувствии.
- А как вы сами думаете?! – взорвалась девочка, - думаете, я скажу, что мне замечательно, удивительная погода, правда, доктор? А кстати, спасибо, что ампутировали мне ноги!
На этих словах девочка закрыла глаза, и я понял, что мне надо уходить.

На следующий день я снова делал обход палат. Я снова остановился у ее койки, но она спала, и я стал смотреть, как она спит. В какой-то момент она открыла свои серые глаза и посмотрела на меня.
- Это вы, доктор. Простите меня за вчерашнее.
- Конечно, что вы, я давно вас простил.
- Меня зовут Яна.
- А меня Сеймур.
- А по фамилии?
- Не стоит. Называйте меня Сеймуром, у меня сложная фамилия.
На самом деле, у меня была очень простая и распространенная азербайджанская фамилия, просто я испытывал столько жалости к этому ребенку, что я не хотел, чтобы между нами стоял барьер официальных отношений. Позже я узнал, что Яна путешествовала с семьей, и что вся ее семья – родители и младшая сестра, погибли при обстреле.
Другие мои пациенты были в более легком положении, ни одному из них не пришлось ничего ампутировать. Поэтому, волей неволей, все мои смотры палат сводились к тому, чтобы навестить сероглазую Яну.

Я знал много пациентов, чьи жизни были исковерканы ножом хирурга. Большинство из них впадало в отчаяние, влекло беспросветный образ жизни, часто спивалось или кончало жизнь самоубийством. Яна же была совсем не такой. В ее серых глазах отражалось столько любви к жизни, любви к мирозданию! Иногда меня просто поражал тот стержень, который был внутри нее и не давал ей сломаться. Она напоминала мне росток – такой беззащитный и маленький, но в то же время способный пробить полотно асфальта на пути к свету.
У нас с Яной обнаружилось много общих интересов – мы оба зачитывались Джеком Бернсом, слушали и неумело переводили песни Эдит Пиаф, любили горы и водопады. Мне с ней было легко и приятно, я снова стал беззаботно смеяться и шутить. Когда Яна лежала, укрытая одеялом, можно было подумать, что она просто слегка нездорова.
Я купил ей краски, и она начала рисовать. Я купил ей нитки, и она начала шить. Все, что ни попадало к ней в руки, тот час же находило свое выражение в ее творчестве, будто бы руки стали ее единственной связкой с прежней жизнью. Я дарил ей куклы, покупал книжки, а она радовалась этому как маленький ребенок. Вы знаете то чувство, когда счастье другого человека вы держите в своих руках? Это чувство окрыляет, ты начинаешь осознавать, что до этого ты не жил, ты просто влачил существование, ты понимаешь, что предела твоим возможностям больше нет, и что ты можешь кинуть к ее ногам весь мир.
Когда пришло время выписки, Яна взмолилась не отправлять ее в Москву, где бы она попала в детский дом. И я, не раздумывая, попросил ее жить со мной здесь, в солнечном Степанакерте. И она, не раздумывая, согласилась.

В тот день, когда Яна переехала ко мне, я убрал портрет Коры со стола. Я не предал Кору, просто я выбрал Жизнь.

Однажды, гуляя по горам, примерно в километре от Степанакерта я увидел речку. Она сначала причудливо петляла, а потом падала вниз сильным водопадом. Совсем близко к водопаду я нашел удивительную поляну, которая находилась очень близко к непокорной воде. Я полюбил это место и стал привозить сюда Яну, которая, влюбленная в водную стихию, могла часами сидеть и смотреть на клубы падающей воды. Это место стало символом нашей любви, потому что именно там я осознал, как мне дорога Яна, и что она значит для меня. Эта маленькая, но сильная пятнадцатилетняя пташка разбудила мое сердце, она, сама того не осознавая, вдохнула в него жизнь.
Мы оба были влюблены. Я видел, что Яна любит меня всей душой, она сгорала от любви ко мне, так же, как я сгорал по любви к ней. Я часами любовался прелестными чертами ее молодого лица, я мог осыпать поцелуями ее волосы, плечи, руки, глаза… Яна пожертвовала ногами, чтобы мгла, наконец, отступила из моего сердца. Катастрофа свела наши сердца, наши души, нашу плоть. Яна стала для меня идеалом женской красоты и нежности. Любовь превратила ее из дикарки в статную, взрослую, мудрую женщину: она, сидя в кресле, напоминала мне мадонну с полотен великих мастеров – так великолепна она была.
Однако наше счастье продлилось всего несколько месяцев. Солнечный Степанакерт перестал греть Янину душу, и она опустилась в уныние. Ее больше не устраивали ее работы, она поддавалась истерикам, стала часто плакать по ночам. Мне не удавалось спасти ее от надвигающегося отчаяния, я лишь мог бросаться на землю, собирая краски и клочья порванной бумаги. Яна начала слепнуть.
Однажды, в момент одного из таких приступов, Яна попросила меня ее бросить. Она говорила что-то о том, что калеке не место в жизни здорового мужчины. Услышав это, я кинулся к ней, обнял, стал целовать, а она рыдала и отталкивала меня. Долгое время Яна не подпускала меня к себе, грубила, срывалась на мне. Сейчас я понимаю, что она делала это специально. О Боже, как же она любила меня! Она готова была пожертвовать ради меня не только ногами, но и жизнью, своим счастьем. Я был слепым глупцом, я обижался на Яну, я ругался с ней, а она все больше замыкалась.
В один из солнечных спокойных дней, которые иногда выдаются в Степанакерте, Яна попросила меня поехать к давно забытой нами поляне у водопада. Я радовался как ребенок, что снова мы с Яной будем счастливы как в прошедшие безоблачные дни.
Добравшись на поляну, мы занялись своими привычными делами – Яна с красками села на краю обрыва рисовать водопад, я же, прислонившись в нескольких шагах от нее к могучему дубу, перечитывал свои записи.
Прошло несколько минут, прежде чем я оторвался от чтения. С диким криком я вскочил на ноги – на месте, где раньше была коляска, остался лишь след – две полоски на мокрой, примятой траве. Я рухнул на колени перед водопадом, я ногтями вырывал клочья земли, я вглядывался в мутные клочья воды, я кричал и рыдал. Я уткнулся лицом в те две полоски – последнее, что осталось от Яны, и почувствовал на губах вкус сырой земли. Я дышал ради нее, я стоял и чувствовал, как умирает сердце, увядает душа. Я так хотел быть с ней, что чуть не шагнул вслед, но меня удержала мысль, что так она навсегда останется моей Яной, моей идеальной девочкой, она никогда не постареет и не бросит меня.

Скажите, вы любили кого-нибудь настолько, что бы вам было наплевать на себя, вы лишь хотели быть с ней? Когда она смотрит на тебя – сердце останавливается, ее дыхание обжигает кожу. Боготворили кого-нибудь настолько, что переставали существовать? Я – да.

…